— Эх, мать-Марию и мать-Валентину бы сюда! Костя, что ж ты обидел девиц, была бы им услада! Во, в балерины их, они бы покрутились, а ты им «скорую помощь» бегаешь вызывать.
Константин Федосеевич смутился. Мать-Мария и мать-Валентина были стары, немощны, и часто то одна, то другая стучали ночью в стенку Константину Федосеевичу.
Он уже знал: у какой-то из старушек сердечный приступ. Быстро одевался и бежал на мельницу — ближайший телефон был там — звонить в «скорую помощь». Вот дядя Ваня и «клеил» ему монашек.
— Опять стучали? — говорил он наутро. — Эх, думаешь, им «скорая помощь» нужна была? Девицы тебе, дурню недогадливому, знак подавали, вызывали на рандеву. Упустил такой случай!
Слова дяди Вани коробили по-ребячьи застенчивого Константина Федосеевича, он смущался, и дядю Ваню это еще больше веселило.
До Нового года оставалось уже немного, но Марийка не могла выдержать, и папа каждый вечер зажигал ей елку — ну, хоть на пять минут! Они садились рядышком, смотрели, как слабые блики света бродили в темных провалах средь ветвей, смутно высвечивая темно-коричневый, в хвоинках, ствол, и мечтали… И потом, когда папа уже гасил елку, Марийка еще долго не могла заснуть и перед сном прощалась с ней…
В тот вечер мама с папой собрались в кино, но папу вызвали на завод, у мамы оказался лишний билет, и они пошли в кино с тетей Тосей. Марийка не хотела оставаться одна, позвали Зоею скоротать с ней вечер. Дядя Ваня не мог, он болел, теперь он часто мучился ногами, они у него сильно отекали. Марийка потребовала:
— Я свечки буду зажигать. Хоть на пять минут!
Не смогла мама запретить: ей-то самой удовольствие — в кино идти, а бедный ребенок должен дома сидеть.
— Хорошо, только пусть Зося зажигает.
А Зося пришла, повесила у двери свое новое пальто, села на кухне у теплой печки, пригрелась, не оторвется от толстой книги «Граф Монте-Кристо». Зовет ее Марийка свечи зажигать — Зося машет рукой, боясь потерять строчку: отвяжись, мол, со своими свечками. Ну, было бы предложено, Марийке без Зоси еще лучше, она зажжет свечки и будет мечтать, как с папой.
Она ничего не поняла сразу, когда быстрый огонь, искрясь и треща хвоей, по-обезьяньи запрыгал вверх с ветки на ветку, — настолько это было мгновенно, неправдоподобно и жестоко. Такие же обезьянки — по склеенным ею с папой цепочкам — начали опоясывать елку, жечь растопыренные «пальчики», елка конвульсивно изгибалась от огня, заламывала руки в немом бессилии, и только острая жалость к ее страданиям привела Марийку в чувство. Она бросилась на кухню к Зосе.
— Елка горит!
Злая досада — опять ее отрывают от книги! — мелькнула на ее лице, обрамленном красными локонами, но расширившиеся в ужасе глаза Марийки заставили Зосю осознать случившееся. Лицо ее стало серым, из уродливо сведенного рта вырвался стон:
— Не хочу! Не хочу!
На пороге комнаты ее обдало жаром, но она и не взглянула на пламя, сорвала с крючка свое новое пальто и опрометью вылетела из дома, повторяя, как в беспамятстве:
— Не хочу! Не хочу!
Страшная обида прошла в Марийке, и она вряд ли уже помнила, как выскочила во двор и начала звать на помощь.
Косолапя и кряхтя, отделился от своей двери дядя Ваня.
Но Марийка почему-то оказалась на улице, бессвязно кричала, и несколько случайных прохожих, топоча за ее спиной, ввалились в дом.
Там было все кончено. Дядя Ваня, заполнивший полкомнаты, стоял в одной тельняшке и держал обернутый в бушлат черный стрельчатый скелет елки. Лицо его было в саже, лоснилось от пота, на тельняшке тоже виднелись черные пятна.
— Представление окончено. — Он увидел высовывающихся из толпы монашек и деловито приказал им: — Мать-Мария и мать-Валентина, молитесь богу, что остались живы. А теперь — швабры в руки, вода на плите, чтоб чисто было, как в раю. Пойдем, Марийка.
И только теперь она поняла, что все невозвратимо окончено, она уходила с дядей Ваней, как с кладбища. Ее забило в истерике, спазмы перехватили горло. Дядя Ваня положил ее в постель, где недавно лежал сам, закутал в одеяло, она загнанно смотрела на него, будто не узнавая.
— Лежи, лежи, Марийка, принесем тебе новую елку, игрушек купим, — уговаривал он ее, отворачиваясь и стягивая с себя тельняшку. Он облачился в пижаму, присел к ней. Марийка понемногу затихала. И вдруг ее как ударило: папа с мамой пришли, а ее нет. Она стала рваться из рук дяди Вани, ненароком схватилась за полу его пижамы — и остолбенела. Глаза Марийки впились в голый дяди Ванин живот. Он понял, в чем дело, начал запахивать пижаму.
— Покажи, дядь Вань, — потребовала она.
— Что тут смотреть, что было, того уж теперь нет…
— Покажи, — сухо повторила Марийка.
— Ну, смотри, смотри, — разрешил он: чем бы дитя ни тешилось.
Во весь дяди Ванин живот изображен режущий волны боевой корабль. Тот, чья рука много лет назад истязала дядю Ваню иглой и тушью, конечно, был сам моряк: легендарное судно было запечатлено в мельчайших подробностях, со всеми надстройками, орудийными башнями, с полощущимся на ветру Андреевским флагом, а по борту у носовой части четко проступало: «Потемкин». Марийка была ошеломлена, и это, наверное, спасло ее от нервного шока, вызванного пожаром, одно потрясение было снято другим. Она водила пальчиком по лабиринту многочисленных синих линий, образовавших величественную картину. Дядя Ваня втягивал живот от щекотки, колыхался в беззвучном неловком смехе, а Марийка все глядела и глядела, проникаясь к дяде Ване все заглушившим в ней уважением, рабской преданностью, она как бы уже владела этим разрезающим волны кораблем — ведь дядя Ваня ее самый лучший друг.
Был Василек, был дядя Ваня, а еще была Юлька Герштейн и ее мама — Сабина, жившие в двухэтажном доме по соседству с Марийкиным. Именно они обе — Юлька и Сабина, потому что, куда бы ни пошла Юлька, за ней, как призрак, шла Сабина, что бы ни делала Юлька, ее благословляли обожающие глаза матери. Сабина не просто любила Юльку — она ее боготворила, это было что-то превышающее человеческие нормы, и это было всегда, сколько помнит себя Марийка.
Вот идут они с Юлькой в школу, а позади, сливаясь с заборами, чтобы не заметила дочь, крадется тетя Сабина… Кончится последний урок — весь класс уже знает: у двери школы — с теплым шарфом, чтобы Юлька, упаси боже, не застудила горло, или галошами, чтобы, боже упаси, не промочила ноги, — стоит тетя Сабина. Выглянут мальчишки в окно — точно. Стоит. Давай дразнить Юльку!
Сколько ни боролась Юлька с матерью, сколько ни дерзила ей, та все терпела; и все шло по-прежнему: была Юлька и тетя Сабина, лелеющая цветок отвергнутой любви, как называла Юльку Антонина Леопольдовна.
— Подрасту — убегу из дому, — говорила Юлька, стреляя злыми глазками, мелкие белые реснички на красных от негодования веках были неприятно колючи.
Бегать она уже умела. Мать ждет ее у школьной двери, а Юлька с Марийкой — на первый этаж, в уборную: кинут в окошко сумки, прыг с подоконника — и каменные стены школы отделили их от тети Сабины, теперь дворами, переулками — к Марийке.
Что делалось с тетей Сабиной! Невидяще глядя перед собой, прижимая к груди Юлькины галоши, она бежала домой, и вскоре улицу оглашал страдальческий вопль:
— Юля! Юленька! Где ты?!
Растрепанная, потерянная, с горящими, как в лихорадке, глазами, она вбегала к Марийке и бросалась к дочери. Осыпала ее поцелуями, трясущимися пальцами расшнуровывала ботинки.
— Боже мой, сырые ноги! Я не могу себе этого простить, сырые ноги! — И готова была на руках нести Юльку домой.
Марийка в эти минуты нещадно терзалась тем, что они с Юлькой обманули тетю Сабину, жалела и боялась ее… Но что делать, товарищеская солидарность требовала этого.
Самым страшным местом, ее Голгофой, была для Сабины Бородатка.
Зимняя Бородатка, облепленная ребятней, напоминала огромную муравьиную кучу. Ее склоны изрезаны полозьями санок, излизаны ледянками, и там с утра до вечера гвалт, визг, идет вселенское катание — на санках, на лыжах, на ледянках, на животах, на спинах, чуть ли не на головах. Пока тетя Наташа продает на углу свои семечки, тянучки и «петушки», ребята выкатят из ее сараюшки большие, окованные железом, красиво изогнутые сани. Говорят, что когда-то кондитерское дело тети Наташи было поставлено куда более широко, она имела на базаре свой ларь, и на этих санях ее муж возил ей короба со сладким товаром… Времена те давно ушли, муж у тети Наташи умер, и не нужные ей сани стояли в незапертом сарае. А на Бородатке эти сани — гвоздь всего игрища. Ребята, надрываясь, затягивают их на самый верх, и — куча мала! — все, кто не боится сломать голову — Марийка с Юлькой тоже, — прыгают в сани, и, пища, гогоча, грозя сбить каждого, кто зазевается, летит с Бородатки живая ликующая лавина.