Затерянная в вечерних сумерках, стоит тетя Сабина — Юлька не велит ей показываться на Бородатке, — издали наблюдая казнящую ее картину. Не выдержав этого ужаса, она бежит к Зинаиде Тимофеевне.
— Боже ж мой, эта проклятая гора — мой конец. Вы только взгляните, что они там творят!
— Ребята же, Сабина, — успокаивает ее обычно Константин Федосеевич. — Пусть поиграют, лучше спать будут.
— Нет, нет, я этого не перенесу, они там сошли с ума! — И тетя Сабина снова бежит к Бородатке.
Теперь семя страха за дочь начинает ворочаться и в душе Зинаиды Тимофеевны. Она выходит на улицу.
— Марийка, домой! — присоединяется ее голос к другим зовущим голосам.
Наконец подружки являются — пальтишки у них все в грязном снегу, валенки тоже полны снега, мокрые прядки волос слиплись на разгоряченных лбах… Зинаида Тимофеевна раздевает Марийку, тетя Сабина квохчет около злой Юльки, Константин Федосеевич подсмеивается над всеми сразу. Марийке снова жалко тетю Сабину…
Но были и другие — тихие, покойные — вечера. Это когда Марийка приходила делать уроки к Юльке. Такие вечера пахли ванилью и какао — после официальной части, то есть решения задачек и усвоения грамматики, следовал званый ужин, и Сабина, суетясь, заглядывая в рот Юльке с Марийкой, демонстрировала свои кулинарные способности. В общем-то, и приглашалась Марийка, чтобы Юлька, глядя на нее, поела материных сладостей. В раскрытую дверь смежной комнаты видна была Юлькина бабушка, сидящая на кровати в ворохах тюфяков и подушек, она была стара, и ее морщинистое, в жидких прядях седин, лицо имело одно, уже навечно застывшее выражение совершенной отрешенности от земного существования. Ее присутствие на ужине было присутствием древней статуи — не больше того, но и оно подчеркивало значительность, которую имели для тети Сабины такие вечера.
И еще эти вечера пахли пылью, старой, сотлевшей бумагой. Тетя Сабина бережно вынимала из шкафа старую, с потертым золотым тиснением на корешке, книгу и читала Марийке с Юлькой. Марийка плохо понимала то, чему тетя Сабина отдавалась со всей страстью, она только чувствовала тяжелую, безвыходную атмосферу книги, и все это соединялось в ней с неподвижно сидящей на кровати Юлькиной бабушкой, и ей потом было боязно идти домой.
Но чтения эти, очевидно, были частью тонко продуманного Сабиной плана и имели свое продолжение. Однажды она повела Юльку с Марийкой в детскую библиотеку и в какой-то степени добилась своего: библиотека вступила в борьбу с Бородаткой на стороне Сабины… Но библиотека потребовала от нее и суровой платы за союзничество: Юлька решительно запретила матери сопровождать их на улицу Артема, в небольшую комнату, тесно заставленную стеллажами, которую тетя Сабина по своей склонности к возвышенному называла храмом знаний.
Впрочем, для Марийки здесь и вправду было нечто от храма. Всю дорогу до библиотеки она с падающим сердцем жила ожиданием того момента, когда подойдет к барьеру, за которым сидела библиотекарша. Худая, в очках, женщина пугала ее своим острым, всевидящим взглядом.
— Что тебе дать? — спрашивала она Марийку, когда подходила ее очередь, и голос этот как бы клеймил обнаруженную библиотекаршей Марийкину неначитанность.
Марийка тыкала пальцем в одну из книг, набросанных на крышке барьера.
— Вот это. — Уши ее горели алыми фонариками.
Тонкие губы библиотекарши снисходительно передергивались, и она скрипела пером «рондо» по графам Марийкиной карточки. Марийка, не чуя ног, отходила от барьера и не скоро оправлялась от потрясения.
Потом она стала делать как Юлька. Чего проще! Та подходила к барьеру и бойко говорила библиотекарше:
— Мне «Книгу за книгой».
— Что именно из этой серии?
— «Книгу за книгой». Что есть.
Библиотекарша нервно поднималась и начинала протискиваться между стеллажами.
Теперь и Марийка говорила как Юлька:
— «Книгу за книгой». Что есть.
Умные люди подумали за Марийку и облегчили жизнь библиотекарши. Книга за книгой, книга за книгой — Пушкин, Жуковский, Аксаков, Толстой, Горький… Ну а они-то знали Марийкину душу и знали, как подвигнуть ее к добру и свету.
Гора Бородатка отдалилась от Марийки еще и по другой причине… И тут Сабина была ни при чем, на первый план выступила Зинаида Тимофеевна со своей общественной работой.
Это была ее старая болезнь и шла от того времени, когда у нее еще не было Марийки… Тогдашним ее увлечением был народный театр, которому она отдавалась с самозабвением. С появлением Марийки театральные страсти улеглись, но все-таки ни одно событие, требовавшее патриотической самоотдачи, не обходилось без ее участия. Сборы средств для постройки воздушного флота, сбор одежды для испанских детей… Наконец, самая яркая полоса общественной деятельности Зинаиды Тимофеевны — первые выборы в Верховный Совет… Конечно же она была в какой-то комиссии, пропадала на избирательном участке, натаскала туда, одолжив у соседей, ковров и цветов. Ночь перед самыми выборами она провела там, на участке, потребовав от всего двора, чтобы он первым явился на голосование. Тут бразды правления взял в свои руки дядя Ваня, и под его командой чуть свет все, даже поднятые им с постелей мать-Мария и мать-Валентина, были на избирательном участке, и старушки, подбадриваемые им, первыми, перекрестясь, опустили бюллетени в урны.
— Не будь тебя, не было бы и выборов, — подшучивал над женой Константин Федосеевич, давно смирившийся с ее общественными заботами.
Когда Марийка пошла в первый класс, Зинаиду Тимофеевну уже знали в школе, и она оказалась тем зверем, который сам бежит на ловца. Разумеется, она стала членом родительского комитета… А тут пошла целая серия соревнований под девизом: «Готов к труду и обороне» — школьное, районное, городское, областное, и Зинаида Тимофеевна, стоявшая, можно сказать, у истоков этого движения в Марийкиной школе, потеряла голову. Она добывала противогазы, носилки, перевязочные средства, она формировала команду — и тренировки, тренировки, тренировки.
Возле школы, стоявшей на открытом высоком месте, был сад, частично оставшийся от снесенных домовладений, на месте которых поднимались новые здания — так выросло и здание Марийкиной школы, — частично насаженный учениками на субботниках. Это возвышенное место — Полянка, неуловимо связанная все с той же улицей Соляной, с теми же обступившими ее горками и, разумеется, Бородаткой, тоже курчавилась зарослями сирени, боярышника, черемухи и тоже буйно цвела по весне, и светлое здание новой школы как бы плыло по бело-розовым волнам, под стремительно идущими высокими золотыми весенними облаками… В саду возле школы вспыхивали и звенели гарны, пестрели белые рубашки, красные галстуки — пионерские линейки, сборы, утренники, — и все трепетало, ходило на прохладном майском ветру, возглашало с юным, не знающим компромиссов энтузиазмом: будь готов к труду и обороне!
В саду, на площадке, где обычно проводились пионерские линейки, Зинаида Тимофеевна и устраивала тренировки своей команды.
Сначала она строила ее по ранжиру и делала перекличку, а ветерок овевал лица мальчишек и девчонок с обожженными весенним солнцем лбами. Ребята томились обязательным ритуалом, нервно перебирали брезентовые лямки противогазных сумок — скорее, скорее бежать, носить, перевязывать… Только бежать, только носить и перевязывать — никто не хотел быть в роли раненого или пострадавшего от иприта, — и все взгляды были обращены на Марийку. Но ее не надо просить и уговаривать, она потому и крутится возле Зинаиды Тимофеевны, она согласна, чтобы ее носили и перевязывали.