Она вспомнила, как брала с тетей Дуней конопли… «Выбирай, доню, не рви зеленую», — говорила тетя Дуня, крохотными шажками проникая в сквозящую золотисто-зеленую чащу, и руки ее высоко, у груди, каждая сама по себе, неприметными движениями пальцев выдергивали из мягкой земли длинные, желтые стебли с пучками крупитчато осыпающихся землей корешков. И эти шажки, эти движения пальцев повторяла Марийка, идя рядом с тетей, пока не набирала достаточно в каждую руку. И они шли «на стэжку», ровно — верхушки к верхушкам, корешки к корешкам — складывали коноплю, и нежаркое сухое солнышко увядающе переливалось на ней. Потом, подсушив, несли на луг, мочили в реке, и Марийка боялась пиявок, а тетя Дуня сердилась на нее за это… Всю конопляную науку прошла в Сыровцах Марийка — и мочила, и сушила, и на тернице ломала, и трепала — кострица разлеталась облаком, застревая в выбившихся из-под хусточки жиденьких Марийкиных волосенках. И пряла… Нет, тетя Дуня пряла — тонкую, для полотна, нить, а ей давала мычку, Марийка научилась веретено крутить: насадит на деревянный гребень мычку и валит вал, толстую ровную нить, — на рядна. Хоть и не главная работа, но все же рядом с тетей, уже близко и до прялки. Обещала тетя Дуня: «Ось навчися гарпенько вал валыть — щоб ривне-е-сенька нитка була, та й за прялочку посажу…» Да не пришлось Марийке сесть за прялочку… И сейчас все напоминало ей об этом — чисто, прозрачно виднеющаяся река в осветленных камышах, пожелтевший луг, уходящий к синим зазубринам далекого бора…
В это время она и увидела Кононовых дочерей — те, видно, долго следили за ней, не обнаруживая себя в сухих будылях кукурузы, и теперь, когда Марийка заметила их, отводили от нее глаза, будто боялись чего-то. Марийка вспомнила про дядьку Конона, про его мешки с церковной утварью, про все, что было вчера в дороге, и ей не хотелось подходить к своим подружкам; все, что она пережила в Киеве, проложило между ними и ею резкую разделяющую грань, за год она неизмеримо переросла их, и встреча с ними была ей неприятна. Девчонки понимали это, стояли молча, делая жалкие попытки привлечь к себе внимание Марийки и боясь ее…
Раз, другой, третий возник и растаял над двором поющий металлический звук. «Кузня!» — колыхнулось в Марийке, и она вернулась на подворье с новым, волнующим ее обретением, ведь это тоже шло из детства: низенькая дощатая кузня, наполненная сухим красным жарком, Марийка по команде дяди Артема качает ногой педальку, кожаный мех по-лягушечьи надувается, дышит сиплым дыханием, огонь в каменном, окованном железом горне бьет фонтанчиками, и по сосредоточенному лицу дяди Артема пробегают бесшумные сполохи; он прямо стоит, держа щипцы, и зажатый в их челюстях ржавый прут, помещенный в огонь, начинает белеть с конца, и по всему пруту поднимается к щипцам алый свет… Дядя Артем — в эту минуту он был для Марийки богом! — выхватывает светящийся сквозь черную чешую окалины прут, кладет на наковальню, легко взмахивает тяжелым молотом, от первых же ударов черная шелуха спадает с белого, облагороженного тела прута, и на глазах Марийки это тело превращалось и в тонкую полосу колесного обода, и в острый зуб для бороны, и в рогач — тете Дуне вынимать из печи тяжелые чугуны… Кузнечная слава дяди Артема шла на три села, и хоть работал он в Калиновке, в МТС, а и председателю колхоза была в нем великая нужда — то воз оковать, то коню ожелезить копыта, и кузня, еще парубком полученная дядей Артемом в наследство от отца, была в Сыровцах как бы своя, сельская: ночью постучись к Артему Соколюку с безвыходным делом — встанет, ни слова не говоря, и пойдет разжигать горн…
Вчера, как вошли с улицы в разверстое подворье, Марийка, тоскливо отметив неприбранность и запустение, с удивлением увидела возле кузни поломанный воз, прислоненные к стене колеса с вывалившимися спицами, раздавшийся в ржавом лопнувшем ободе бочонок… Значит, кузня жива осталась при немцах. Как это?
Дядя Яша, изнеможденно сидевший на призьбе, тоже глядел на сваленный возле кузни хлам и, когда Артем вернулся от отца Трифона, показал глазами на возок:
— Кузнечишь, Артем Федорович?
— А что ж, — задумчиво ответил Артем. — Кабук, он мужик не дурак, понимает: какая власть ни есть на селе, а без кузни — ни тпру ни ну. Трогать не стал. Немцам кузня не нужна, а добрым людям почему не помочь…
В тоне, каким Артем произнес это «добрым людям», Марийка ухватила некий намек, иносказание, сразу вспомнила: и в Киеве, в свой первый приезд, что-то недоговаривал дядя Артем, когда обмолвился: немцам плохо «гостюется» в Сыровцах. Тот же тон, та же затаенная усмешка.
— Отец Трифон попросил возок оковать… Почему ж не оковать, оковать можно… На том возке и съездил за вами… — И снова с усмешкой, будто про себя: — С трех сел идут и едут: Кабук не возражает. А что Кабук? Откуда пришел, куда ушел? Поди разберись. Добрых людей много, почему не помочь…
Дядя Яша что-то понял, одобрительно покачал головой, и Марийку будто пощекотали изнутри догадкой — кого разумел дядя Артем под «добрыми людьми»…
Сейчас Марийка подходила к кузне с той волнующей ее догадкой. Все здесь было так, как было всегда. У двери, вросший в землю, покоился старый мельничный жернов. Как он оказался здесь, Марийка не знала, но без этого огромного, круглого, грубой обработки камня как-то даже и не мыслилась кузня — дядя Артем, когда ковал лошадей, тут инструмент складывал, тут же и охолонуться можно было, отойдя от жаркого горна, и посмолить цигарки с одолевшими дальний путь мужиками — кто ж начинает дело без доброй беседы!.. И в самой кузне, куда вошла Марийка, царил издавна заведенный Артемом порядок, все было крепко, удобно, все на своем месте — и горн, и наковальня, и верстак с тисками у задней стенки, и полки с инструментом — Артем Соколюк не только кузнечил, мог и оглоблю сшить, и хомут затачать… Привычно, ладно вписывался в кузню и сам коваль, плотный, коренастый, с крупным, медным от огня лицом, с шапкой проволочно курчавящихся волос.
Только, странное дело, всегда открытый, свой для Марийки, на этот раз Артем Соколюк смутился при ее появлении, и улыбка была растерянной, извиняющейся. И опять, как в Киеве, Марийка поняла, что ее не хотят допустить до тайного дела… Против этого кричало в Марийке все ее существо, и обида чуть не вырвалась наружу. Марийка сомкнула губы, поборола себя, все заслонил укоренившийся годами авторитет дяди Артема.
— Пойду проведаю Грицька с Настей, — сказала она, стараясь придать словам видимость правды: просто так, мол, заглянула и не будет мешать работе…
Артем внимательно посмотрел на нее, ответил тоже незначаще:
— Сходи, сходи. Возьми у тети мучицы да бурячков — какой-никакой все ж гостинец…
Грицько с Настей жили в дальнем кутке, аж под ветряком. Тетя Дуня, услышав о намерении Марийки, забеспокоилась: одной идти дытыне, а мало ли что! Но Марийка настояла на своем — немцев нет в селе, кого же бояться, — и тетя Дуня скрепя сердце собрала ей узелок для сестры и братика Василька. Марийка шла по пустой и потому кажущейся чужой улице, и ее вправду пронизывало холодком от этой нежилой пустоты, будто в ней затаилось что-то страшное и сейчас тихо, безнаказанно выйдет наперерез…
Она не глядела по сторонам, прицепилась глазами к темному квадратику ветряка, одиноко стоявшему на взгорье под облаками холодного снегового отлива. Ветряк этот давно отслужил свою службу, и, когда раньше Марийка приезжала в Сыровцы, Кононовы девчата говорили, что там живут домовые, все слышали, как они воют по ночам, и Марийка боялась старого, почерневшего от времени и дождей ветряка с замершим навек скелетным крестом крыльев. Но сейчас Марийка шла к ветряку, и он не пугал ее, будто один жил в чужой настороженной пустоте.
Так она миновала мосток через заросшую очеретом цепочку ставков, тянущуюся через улицу от старого пересохшего пруда к петляющей внизу речке, и тут, в чаще очерета, почуяла какое-то движение, кинула туда быстрый взгляд. Микола-цыганча скалился снизу белыми зубами.