А мама, как в омут, кинулась в сонмы неведомых ей забот и тревог, вся жизнь ее сосредоточилась в Марийке, существовала только она, Марийка, со своими капризами и болезнями — Константину Федосеевичу оставалось всего ничего. Он видел, что жена счастлива, и покорно нес свой крест, и однажды охотно был отпущен на рыбалку — они с дядей Ваней отправились на Черторой. Зинаида Тимофеевна готовила Марийке манную кашку, когда услышала тихий стук в дверь.
Сначала она подумала, что это Антонина Леопольдовна, и подосадовала: та порядком надоела ей своими поучениями, — но в дверях стояла другая женщина, и сердце Зинаиды Тимофеевны ушло в ноги — она сразу поняла, кто стоит перед ней. Женщина была молода, вернее, она когда-то была молода и красива, изможденное, будто пеплом покрытое лицо, тяжело опущенные руки, в которых она держала узелок, говорили о том, что и молодость, и красота ее жестоко погублены — работой, голодом, душевной мукой. Из-под низко надвинутого на лоб платка она ревниво оглядывала залитую солнцем комнатку, и ее нехитрое убранство было для женщины каким-то счастливым открытием, а посреди этого благолепия стоял на ножках чистенький ангелок.
— Мама! — различила за своей спиной Зинаида Тимофеевна невнятный голос и сжалась будто от удара: как она ни билась, ее ни разу не назвала Марийка мамой.
— Ой, дытына моя! — что-то заклокотало в груди женщины, и так, причитая, она прошла мимо Зинаиды Тимофеевны, повалилась на колени перед Марийкой, и та потянулась к ней из вороха игрушек, обвила руками ее шею…
Женщина пробыла долго, и мама, угощая ее чаем, с унизительным страхом ждала: вот сейчас она возьмет Марийку и унесет ее в свое село, в свою жизнь. И если бы это случилось, она не смогла бы совладать с крушением воцарившегося в доме теплого солнечного мира. Силы совершенно оставляли ее, да и могла ли она противостоять естественному единению счастливой Марийки и женщины, от которой, кажется, отступили все ее беды, — тут не нужно было зажигать спички…
Но что это? Женщина, будто вспомнив о чем-то, стала собираться — туда, в свою глухую даль… Она оставляла Марийку! Еще не веря в победу, Зинаида Тимофеевна подавала ей ее платок и, стыдясь своих слов, самой своей победы, говорила, что женщине лучше не приходить больше к Марийке, не надо ранить душу ребенка, она унизительно просила об этом, не видя, какой печалью наполнены глаза женщины…
— Да уж не приду больше, — тоскливо выговорила женщина и в последний раз, рыдая, прижала к себе Марийку.
Она вышла из города и медленно двигалась по дороге, уходящей средь зеленой травы в размытую голубую дымку, а может, от слез все текуче плыло перед ней. Это были слезы успокоения, ибо высшая человеколюбивая истина открылась перед ней: она не должна быть матерью своего ребенка — ради его жизни. Во власти этой истины она ступила на деревянный мост через невошедшую в берега реку, а мост был стар, прогибался и ходил под ней, пока вовсе не ушел из-под ее ног, она успела только перекреститься, и мутная весенняя вода закрутила ее, и некому было ей помочь…
Об этом не знала, не могла знать тетя Поля, об этом знала одна Марийка — она с поразительной ясностью видела то, в чем убеждало ее неподвластное разуму наитие, она могла бы воссоздать сейчас самую малую черточку материнского лица, и теперь навсегда прощалась с уходящей в весеннюю даль женщиной, и все было так, как она видела, потому что это снимало с несчастной женщины ее грех и освобождало Марийку от позорной доли подкидыша…
Она спокойно сказала тете Поле, что все знала.
— Ну вот и хорошо, — гладила ей плечи тетя Поля, успокаивая, как ребенка, не ведающего, что он говорит, и Марийка почувствовала это.
— Вот! Вот!.. — Марийка встала с ее коленей, быстрым движением отогнула борт своего жакетика, оторвала — хрустнули нитки — подкладку и бережно разложила на столе склеившуюся обветшалую бумажку.
— Крещеная, — выговорила тетя Поля, держа в трясущихся руках поразившую ее, как гром, бумажку, она плохо разбирала остальные, наспех написанные слова, но ей было ясно, что это то самое, что утратила Зинаида Тимофеевна в лишившем ее благоразумия и памяти счастье.
Она подняла на Марийку налившиеся слезами глаза, и было видно: она не в силах постичь той жертвенной силы, которая годы и дни, долгие годы и дни владела этой девочкой… Они как бы поменялись ролями, и теперь уже Марийка успокаивала тетю Полю, и, обнявшись, они плакали чистыми слезами радости. И в это время за окошком послышались голоса — это мама, тетя Дуня, дядя Артем и Ульяна возвращались от Грицька, завершив последние приготовления к свадьбе.
— Ничего не говори маме! — Марийка, торопясь, запахивала пиджачок, оправляла его. — Потом. После свадьбы. Слышишь!
Посреди улицы, посреди солнечного зимнего утра двигалась свадьба, и, пока шла по селу, вслед увивались ребятишки, и даже тугие на ухо дедки и старухи выползали из хат: громогласно и призывно было шествие, в земле лежи — услышишь. Пуще вчерашнего звенел бубен, рокотала гармошка, и не мудрено: шел князь за княгиней! Конечно, нужна была большая фантазия, чтобы облечь Грицька званием князя: хоть и шел Грицько по морозцу без кожушка, в довоенном костюмчике Василька, сохраненном Зинаидой Тимофеевной, но шел под десятками любопытных глаз как на эшафот, бледнея и краснея, и норовил спрятаться за Василька да за сватов — дядьку Артема и Ганниного дядьку Ивана, под расстегнутой шинелью которого позвякивали медали. А тут еще девчата, будь они неладны, зачастили на всю улицу:
Итак, шла бесшабашная, не признающая душевных драм свадьба, шла средь родных хат, средь утренних дымов, распадавшихся в розовом небе сказочными серебряными деревьями. Марийку тоже закрутил веселый людской водоворот. Василек хотел было удержать ее около себя, Грицька и Зинаиды Тимофеевны, в ряду почетных гостей, но она, к явной его досаде, оставила свое место Зосе. Марийка прильнула к матери, сказала ей, а не Васильку: «Пойду к девчатам, петь буду» — и затерялась в стайке своих сверстниц, где были и Кононовы дочери, чувствуя, как ей легко и весело.
Вчерашний вечер жил в ней тихой радостью, но что-то еще мешало свободно почувствовать себя с матерью и с Васильком, и ей пока лучше было среди девчат, даже с Кононовыми дочерьми, здесь ничто и ни к чему не обязывало ее… Микола крутился рядом, но девичья стайка была под каким-то негласным запретом, и Марийку веселил мальчишески обескураженный вид незадачливого ухажера.
У хаты невесты трижды пели сваты:
Дверь открылась, народ повалил в нее, Марийка тоже протиснулась в хату. Под своим бумажным вильцем, отодвинутая в тень дородной, по-праздничному наряженной матерью, стояла невеста, коробящееся от новизны белое платье было на ней будто с чужого плеча, из него выглядывало испуганное, как обсевками усыпанное личико, и Марийке стало жаль ее, как там, на улице, было жаль Грицька, над которым потешались девчата. По лицу матери, которая старалась сохранить достойное спокойствие, тоже пробегали тревожные тени — вот настал час, который рисовался ей в долгих бессонных ночах. Глаза ее недвижно застыли на Артеме, в полных, оголенных по плечи руках она держала поднос с налитой до краев чаркой — прозрачный эллипс горилки подрагивал, готовый слиться на поднос…
Хитро повел речь Артем Соколюк. Он поправил на себе вышитый рушник — таким же рушником был перевязан и дядька Иван — и поведал о приключившемся с ним и его другом странном случае. Они были на охоте и попалась им красавица птица, которая так ловко водила их по лесам и лугам, что в конце концов и след ее простыл. «О-хо-хо!» — схватился Артем за поясницу: он еле жив от погони за красавицей птицей и не может дальше говорить, пока не смочит вконец иссушенное горло. Тут же догадалась сваха, что надо почастувать «охотника», подплыла к нему с подносом… Да, видно, тревога за красавицу птицу затмила ей разум: Артем, опрокинув чарку, молчал, как пень, и только его скошенные на дядьку Ивана смеющиеся глаза вернули ее в реальную действительность — и второму «охотнику» была поднесена чарка сгоревшей от стыда свахой: шутка ли, в ее же хате люди смеются над ней!