И в этой тишине угадывалась далекая девичья песня — там, у приречных верб, юность праздновала свою счастливую пору.
— Чуешь, Одарка, як дивчата спивають?
Тетка Дуня тоже прислушалась, помягчало ее худое лицо.
— Что ж, молодость! Да не як у нас с тобой — они беду не мыкают.
Артем поднял к ней затеплившиеся улыбкой глаза.
— Ничего, мы тоже с тобой свое взяли. А что беду мыкали, так об этом вон и песня: «Вбоги дивкы замиж вдуть с чернымы бровамы, а багати сидять дома с киньми та воламы». Так?
— Так, так, — грустно покачала головой тетка Дуня.
За столом вконец успокоенная, повеселевшая Марийка все же рассказала о том, что случилось на берегу. Артем захохотал, а тетка Дуня распалилась неподдельным гневом:
— Це ж все той Микола, цыганча проклятэ, подобье хлопчиков на всяку пакость. Он, он, Микола-цыганенок!
— Такое страшное! — Марийка описывает руками большой круг. — И глаза горят, и рот горит щербатый!
— От проклятэ цыганча! — снова костит Миколу тетка Дуня.
— Так то ж они пустые гарбузы понадевали на головы. И свечку вставили! Оно и горит, як рожа у черта! — В противоположность жене Артем заходится от смеха, он в восторге от выдумки Марийкиного одногодка Миколы-цыганенка, первого заводилы среди сельской ребятни. Больше некому: сегодняшнее пугание девчонок — это в стиле его забав. Впрочем, если бы не Микола, все равно появились бы черти на реке, без этого Иван Купала — не праздник. — Ты лучше скажи, куда твой венок поплыл. Тоже небось мастерила себе венок?
Марийка зыркнула из-под прихмуренных бровок на тетю Дуню. Та, посмеиваясь, кивнула ей: мол, говори.
— Да… Не успела поглядеть, черти налетели.
Дядька Артем опять взрывается смехом, потом у него самого в глазах запрыгали чертики, и он обещающе говорит Марийке:
— Есть жених.
Марийка уже чует какой-то подвох. Тетка Дуня ревниво спрашивает:
— Кто это?
— Франько.
— Який Франько?
— Та дурный, який же. Франько-дурный.
— А, провалился б ты со своим Франьком! — возмущению тетки Дуни нет предела. — Таке дытыни сказать! Вона и так перелякана.
Марийка затихла, сжала губки, чтобы не увидели, как дрожат, — все, чего она натерпелась за день, должно было завершиться еще и этой разящей в самое сердце шуткой.
Франько Заколюжный — посмешище на все Сыровцы. В первую империалистическую он угодил в германский плен, и в этом была, кажется, своя закономерность. В селе помнят, каким он уходил в солдаты — плюгавенький, кажется, с детства облысевший, все шмыгает острым носиком, сюсюкает — что, и не разберешь: «сю, сю, сю, сю», — как суслик. Надел шинель — рукава по колено, винтовку повесил — до полу. Ну, в первом же бою и бросил ее, тяжела была, поднял выбившиеся из шинельного сукна маленькие грязные руки…
В село вернулся такой же. Надел вместо шинели кожушок-маломерок, а он все равно до щиколоток, и по сей день бегает в нем, уши затрепанной шапчонки болтаются — будто пугало убежало с огорода. Опять: «сю, сю, сю, сю». Гляди ж ты, еще и хвастуном стал на все Сыровцы, даже позор свой, плен, ставит себе в счастливый оборот судьбы, все-то нахваливает неметчину. Хвастал, что и балакать по-немецки умеет, да мало кто верил, а кто верил — говорил: чем похвалишься — тем и подавишься.
Вернулся в село — начал свататься. К одной ткнется — гарбуз в руки, ко второй — тот же гарбуз, только покрупнее, и не удержишь, к третьей — та же история. Так и живет бобылем, а бобыль на селе не человек. Идет с мужиками в своем кожушке, забежит вперед, чтобы могли его видеть и слышать, семенит задом наперед, а Микола-цыганенок подставит ему ножку, он и растянется посреди улицы… Стал Франько-дурный вечным женихом в Сыровцах — им-то и принято пугать невест.
Тетка Дуня встала, начала убирать со стола. Поняв, что пересолил, Артем придвинулся к Марийке, начал гладить ей волосы большой шершавой ладонью. Марийка молчала. А в окно все так же лился лунный свет и проникала притишенная расстоянием, повитая заливистыми подголосками девичья песня.
Подошла тетка Дуня:
— Пойдем, доню, спать. Лягай в хате, Ульяну не дождешься, на горище страшно одной.
И уже Марийка устроилась на лежанке возле печи, отдыхали, сладко гудя, ноги, обволакивала дрема, а тетка Дуня не уходила, и Марийка могла различить ее строгие, темные, остановившиеся в одной точке глаза.
— Спи, доню моя, спи. Э-э, на веку як на долгой ниве.
Завтра воскресенье — гайда в лес, за грибами!
Первый грибник в Сыровцах — дядька Конон.
— Возьмите и меня в лес, — просит Марийка под науськивающие взгляды его дочерей — сами они и словечко замолвить боятся, дядька Конон в хате — гроза, власть, жинка и та при нем тише воды, ниже травы: как что не по нем — берегись божьего суда.
Но Марийка знает про слабость соседского столпа. Она — городская, а дядьку Конона медом не корми — дай показать, что и он не лыком шит. Прежде чем попроситься за грибами, Марийка должна была выдержать его часовую беседу о премудростях городской жизни: «От був я у кума, у Кииви…» Наперед уже знала Марийка, что у кума, церковного дьякона, в городе свой дом и «личное» пианино, но слушала, что поделаешь. Дядька Конон никогда и никого не брал с собою в лес, кроме дочерей да постоянного своего спутника Трохима, дюжего молчаливого, как могила, мужика, лешего по обличью. И никто никогда не видел, как этот гурт покидал село, зато все видели, как возвращался уже в знойную полуденную пору с полными тяжелыми кошелями, застланными сверху привялыми листьями папоротника, сквозь которые все же проглядывала желто-коричневая — кругляками — таинственная тьма, а у девчонок еще и полны пазухи лесных груш — гниличек… Марийка смирила гордыню, попросилась за грибами. И дядька Конон снизошел к терпеливой собеседнице, дал согласие.
С вечера условилась с Кононовыми дочерьми, чтоб гукнули ее, с вечера же тетка Дуня уложила ей в кошель яблок, бутылку молока, кусок пирога с фасолью. Кошель взяла с собой Марийка на хлев. Еще не рассвело, когда она уловила негромкий условный знак, перелезла через сладко посапывающую Ульяну и слетела вниз. Пристроилась в хвост уже выстроившейся колонне, и тут же двинулись через огороды к реке.
Первые блики солнца мягко, розово, как бы изнутри, засветили клубы поднимающегося над рекой тумана, прошли сквозь него, легли на широкую заречную луговину, так же мягко зажгли вербовые кусты, копешки свежескошенного сена; стало видно пробитые в высокой траве длинные нити тропок, огибающих разбросанные по лугу болотца и плавно уходящих вверх, к дальнему синему гребню бора. Ноги у Марийки сразу намокли от росы, засаднило цыпки, но она не замечала этого или не хотела замечать, охваченная прохладой и прелестью рассветного часа. В узком месте по чмокающим о воду бревнышкам кладки перешли застывшую в тишине, дымящуюся легким парком речку, в высоких тонких стеблях очерета покачивалась и тенькала крохотная пичуга, от сомкнутых — в каплях росы — голубовато-желтых кулачков кувшинок уходили в темную глубь коричневые щупальца.
Косари прошлись в сухих местах, у вербовых кустов, там и стояли копешки подсушенного сенца, расстилались на помягчавшей от росы стерне бледно-зеленые валки, но большая часть огромного луга поднималась высоким — по пояс — разнотравьем. Теперь уже и подол Марийкиного платьишка был мокр, облепил ноги, они обдались травяной зернью — терять уже было нечего, и когда девчонки крикнули ей: «Гайда копанки искать!» — она побежала вместе с ними, радуясь воле после своего замыкающего положения в колонне. Роса слетала с травы вспыхивающими в солнце радугами. Марийка, не раз ходившая сюда с тетей Дуней за щавелем и встречавшая копанки в траве, хотела и сейчас найти криничку хрустальной родниковой воды… За безотчетной радостью поиска что-то ее тревожило, что-то звало, и среди ровной, сверкающей росою травы она искала темный островок, в котором и могла таиться копанка.
«Тр-р-рх-х» — из-под ног у нее выпорхнула птица, тут же зависла совсем рядом, затрепетала крылышками на подгибающейся во вспышках росной пыли траве, голос ее был беспокоен и резок. Что-то предчувствуя, Марийка опустила свой кошель, раздвинула траву: в плотной, серой, ювелирно сплетенной чаше лежали крохотные, в крапинку, будто брызнули кисточкой, яички.