Жарков тоже проснулся, рывком выскочил из сена, замахал руками, как мельница, — делал утреннюю зарядку по укоренившейся солдатской привычке.
— Ы-ых! Ы-ы-х! За сеном, что ли?
— За се-е-ном. — Старик глядел на Жаркова как на ненормального.
— Набирай, да поехали. Мы голодные дюже. — И крикнул Бородину: — Иначе и быть не могло — пятница была вчера!
Все это проплыло перед Бородиным за то время, пока Жарков отвинчивал пробку у фляги, и его снова, как тогда, обдало уверепной радостью: вот он, рядом, его друг и соратник, отставной полковник Николай Иванович Жарков.
Выпили из синих пластмассовых стаканчиков. Старик Гурьян опрокинул свою стопку, повертел в руке, заглядывая внутрь, — то ли дивился ее скорлупочной легкости, то ли досадовал, что мала.
— Закусывай, закусывай! — требовал Жарков.
— Да чего уж там, хе-хе-хе, продукт изводить только.
Но через минуту Гурьян оживился — ему хватило и этой птичьей дозы.
— Вот где попили мы вина-то, во Франции…
Теперь должны были последовать бесконечные рассказы Гурьяна — в первую империалистическую он в составе экспедиционных русских войск воевал на территории союзной державы, и стоило ему немного захмелеть, как его одолевали воспоминания о том времени.
— Кто пил, а кто кровь лил, — съязвил Жарков.
Старик Гурьян вскинул к нему изможденное лицо:
— А я не лил?! Ранение имею. — Губы его задрожали; сидя, он как бы вытянулся во фрунт. — Бронзового креста с мечами удостоен. Там кровушка-то моя, под Куртасоном…
— Куртансоном, — незначаще поправил его Бородин.
— Пускай будет так. А лечение проходил… — Гурьян подозрительно взглянул на всезнающего Бородина, растянул по складам, чтобы не ошибиться: — В Э-пер-не… В английском госпитале. Ну вот, значица, нам, солдатам, французские мадамы гостинцы приносили. Как же! Мы у их герои были, наших сколько полегло, и опосля мытарили нас, после революции-то, домой не пущали. Иные-то вон куда, в Африку угадали, там, в песках, и канули… И это самое, принесут нам мадамы винца-а-а, вот такие бутылки, с картинками разными, аж пить жалко, ну, ничего, еще принесут… А то, как рука у меня раненая наладилась, два дружка у меня были, наши, сибиряки, вот мы к одной мадаме и завалились… — Гурьян скосил набок голову, затрясся в беззвучном смехе.
— Мели, Емеля, — равнодушно сказал Жарков, не впервые слыша хмельные россказни егеря.
«Почему так? — слушая Гурьяна, думал Бородин, привыкший доискиваться истин. — Ведь там, во Франции, была страшная трагедия, убойная скотинка шла туда, продавали ее, на автомобильные покрышки меняли под маркой союзнического долга. Да ведь и ранен был сам-то. А все у него — мадамы да винцо…»
Размышления Бородина были прерваны гвалтом, разразившимся у костра, который распалили приехавшие на «Жигулях». Голубая девица бегала со стаканом в руке за парнем в брезентовой штормовке, тот пятился, блестя очками, неестественно хохоча, отмахивался, путался в траве.
— Я тебя заставлю выпить! Умник. Пошла к черту твоя охота! Пролью же, остановись, тебе говорят. Все пьют, а он не пьет. Ужас!
Старик Гурьян разинул рот, вопросительно скосился на Жаркова, ожидая его реакции на поднявшееся у костра веселье.
— Брось его, Марфа, черт с ним! — отсмеявшись, уже приказывающе крикнул долговязый. Он пошарил за спиной — сверкнула в руке гитара, задробил пальцами по струнам.
— Вить, Вить, давай «Мама, я хочу домой», — умоляла его девица. Она кинула в траву стакан, опасно нависла над скатертью с едой, над сияющей в последних лучах солнца бутылкой: полные, обтянутые брюками бедра ее пришли в ритмическое движение. — Ну, Вить!
— А, старье! — Он продолжал что-то наигрывать — глухо, тупо тренькали струны.
— Ну, Вить, ну прошу тебя, давай «На последний рубль, на пятерку…».
— Нет, не то. — Голос его тут же перешел в хрип:
Парень в штормовке опустился на землю, девица в голубом грозила ему, водя пальцем у носа, покачивала бедрами.
— Сядь, Марфа, не мельтеши.
— Ну дают! — дребезжал осторожный смешок старика Гурьяна.
По скулам Жаркова двигались жесткие бугорки.
— Нигилисты сопливые. Плевать им на все, эпоха должна за них темечко чесать.
и гитарист действительно сорвался в сполошный крик:
И тут же снова вошел в игривую, но уверенную в себе, только прикидывающуюся наивной иронию:
Гитарист брякнул по струнам, эффектно прихлопнул их — точка!
— Да-а… — протянул сквозь сомкнутые зубы Жарков. — Шансонье, а?! Как в Париже! — Он повернулся к старику Гурьяну: — Уж не из Франции ли тебе его прислали? Чтобы нас, шалопаев, поучить уму-разуму. А, Гурьян?
— Ни боже мой! — заморгал тот глазами, и все трое рассмеялись, каждый по-своему обрадованный разрядке.
— Береги здоровье, Николай Иванович, — отсмеявшись, сказал Бородин, — на каждый чих не наздравствуешься. Наивная, примитивненькая философия…
— Не скажи, добрейший Владимир Мироныч, — пресек его Жарков. — Философия довольно определенная. Им дай — они отцовское, наше с тобой, наследство быстро по ветру пустят. И ручки умоют: наша хата с краю, эпоха такая.
— Да, да, — поспешил согласиться Бородин.
Стоило ли спорить? Песенка эта, в общем-то, не распалила его, она стояла в обычном ряду не раз и не два слышанных им в институте. Он знал, что студенты любят его, и ценил это; и так бывало: выйдут гурьбой с лекции, ребята пригласят в общежитие, и вот уже незапрограммированная вечеринка — стихи, остроты, и тут же, конечно, гитара появится на свет, и какой-нибудь мальчишка, вспотевший от такого близкого, чуть ли не свойского присутствия профессора, из кожи вылезет ради духа вольности святой, «выдаст» что-нибудь такое, что «не печатают»… Игра все это, смешной флер, слетит все, как полова, при первом же серьезном соприкосновении с жизнью…
настраивались у костра на минорный лад. Девица притихла, сидела рядом с гитаристом, привалясь к его боку, закинув ногу на ногу, и подпевала, произнося слова с приличествующим современной эстраде прононсом. Парень в штормовке лежал на спине, положив руки под голову, смотрел в небо.
— Ну-к что ж, Николай Иванович, налил бы по лампадочке для сугрева. — Завинченная Жарковым фляга все время терзала взгляд старика, и он мучительно ждал момента, чтобы напомнить о ней. — Как говорится, чтой-то стало холодать…
— Что скажешь, Владимир Мироныч? — Жарков подкинул флягу в руке — в ней тяжело плеснулось.
Бородин отрицательно покачал головой.
— И-е-ха… — вздохнул Гурьян. — Ин быть так. Пойду сенца принесу, спасибо за угощеньице.
— Иди-ка ты на покой, сами принесем, — сказал Бородин.
— Не, ни боже мой.
Он легко поднялся, зашурхал по траве в сумерках, вправду набиравших сухой снеговой холод. Жарков с Бородиным смотрели ему вслед и не удивились, когда егеря, проходившего мимо костра, вдруг, как магнитом, потянуло к нему.