Бородин потянулся до сухого хруста в плечах.
— Вздремнем, пожалуй, а, Николай Иванович?
— Давно пора. — Желание мира сквозило и в голосе Жаркова, это удовлетворенно заметил Бородин, но, может быть, Жаркова действительно одолевал сон?
— Вас будить, Игорь? — Бородин решил окончательно разрядить обстановку.
Но парень ответил сухо, независимо:
— Ни в коем случае, с ранних лет приучен к самостоятельности.
«Ну-ну, — беззлобно прошло в сознании Бородина. — Ну-ну», — скользнуло еще раз, когда он, по укоренившейся привычке, плотно прикрыл веки, чтобы поскорее заснуть.
Враз как по команде, не посмотрев на часы, поднялись совершенно уверенные, что пора, — четко сработал охотничий инстинкт. Игорь еще спал или притворялся спящим. Бородин взглянул в его сторону, потом — вопросительно — на Жаркова, тот махнул рукой: мол, сказано же было — не будить.
Рассвета еще не было, была мутная, продуваемая ветром тьма, низкий противоположный берег — огромный, заросший тальником и калиной полуостров, разделяющий Чаус и Обь, — тонул в сумраке, но далеко за ним угадывалась живая млечность грядущей зари. Изба старика Гурьяна немо чернела, и лишь вот это еле угадываемое свечение, да несколько огоньков, мерцающих в невидимой Скале, да слышимый сквозь ветер ток воды внизу под обрывом делали мир осязаемо реальным, подвигали охотников к действию.
По крутой, окаменелой от холода тропе они спустились вниз. Пахло глиной и деревом, битумной осмолкой лодок, которые недвижно, черными тушами покоились у самого уреза воды. Погромыхивая, быстро разобрали приготовленные с вечера весла — железные уключины обжигали холодом, — с трудом начали сталкивать пристывшие к глине лодки. В темноте низко, над самой водой, просвистело.
— Пошла! — с притаенным волнением проговорил Жарков, заторопился, вставляя уключины.
Бородина тоже взволновал заманный, пропавший в темноте посвист крыльев. Он гребнул по глинистому дну, почувствовал легкость лодки, оказавшейся на плаву, о борт часто забила волна. Он тут же поставил лодку наперерез видным в темноте гребешкам, погнал ее свободно по течению. Чуть впереди споро, укладисто шел Жарков.
«Где-то здесь, — подумал Бородин, заметив, как помельчала волна. Осушил весла, глянул через плечо — Жарков круто заворачивал вправо. — Точно, здесь». Он тоже завернул, и через несколько гребков весла царапнули о дно, потом днище лодки пошло по пологому песку. Бородин отвернул скатанные раструбы резиновых сапог, сошел в воду, сразу ощутив ее холод, лодка поднялась, и он повел ее за цепь, слыша, что и Жарков бредет по мели неподалеку. Лодка легко пошла по ровному, как стол, песку, и вскоре они уже стояли с Жарковым на твердой, будто прикатанной косе, перебрасываясь незначащими фразами и этим успокаивая себя.
Коса двумя длинными ножами уходила вперед, в сторону широкой воды Оби, незримо таящейся в заволочной тьме; на остриях ножей стояли два низких скрадка с врытыми в песок обрезанными наполовину бочками. Бородин любил это место не только за великолепный обзор и удобства охоты — при расчетливой стрельбе утки (а они в поздний осенний перелет тянули строго по Чаусу) падали на песок или в мелкую припесчаную воду, и их легко можно было достать даже без лодки, — но главным образом за открывающуюся глазу ширь с пронизывающим ветром, секущим горящее лицо снегом, стылой серой водой…
С гулко бьющимся сердцем Бородин вошел в скрадок; тонко посвистывал ветер в таловых прутьях, которыми было обнесено это гнездо сладкого одиночества; на дне бочки, видно проржавевшей, зачмокала под сапогами вода. Слева, над укрытием Жаркова, подгоняемые ветром, стремительно пронеслись утки с бубенчиковыми хлопками крыльев — гоголи. Бородин уже мог различить их. Выстрел сухо стеганул в угон, послышался отчетливый удар о песок, птица забила крыльями и утихла.
— С полем, Николай Иванович! — крикнул Бородин, радуясь удачному началу.
Жарков что-то ответил, Бородин за ветром не расслышал его. Он расстегнул брезентовый чехол — в ладонь тяжело выпали теплые стволы, быстро собрал ружье, вскинул, повел по пустому анемичному небу, проверил, удобно ли будет стрелять. И тут его слуха ясно коснулось ритмическое постанывание весел. Бородин опустил ружье, стал пристально шарить по воде взглядом и, присмотревшись, различил метрах в пятидесяти перед Жарковым размытое пятно лодки. Она неподвижно стояла, покачиваясь на волнах, — видимо, гребец вглядывался в скрадки, что-то соображая.
— Ну что, так и будешь маячить вместо подсадной? — с трудно дающимся спокойствием крикнул Жарков.
— А, вы уже здесь?.. — Это был Игорь.
— Да, да, нам вершки, а вам корешки. Спать нужно поменьше! Давай прямо и направо, пока не рассвело, и скажи спасибо за указку. Понял?
— Как не понять.
Весла снова застонали, лодка толчками, раздражающе медленно шла поперек реки, и, когда поравнялась со скрадком Бородина, он, тоже еле сдерживаясь, посоветовал:
— Огибайте косу, там, у берега, заводь, отличное место.
— Ладно, — пробубнил Игорь.
Минут через пять лодка вошла в густую тень береговых кустов, там еще долго постанывали весла.
— Силен охотничек, а, Владимир Мироныч? Сопляк! — донеслось от соседнего скрадка.
— Да, да, — неопределенно согласился Бородин, не заботясь о том, слышит ли Жарков.
Охотничья этика полна самых высоких норм, но пуще всех чтил Бородин одну — справедливость. Это так сложилось в нем, и давняя картина охоты в азовских плавнях, которую он старался забыть, помимо его воли, проступала на душе застарелой царапиной. И сейчас он увидел себя стоящим по пояс в теплой августовской воде, и перед ним была слепящая гладь лимана с грязными нашлепками водорослей, испускающих запах гнильцы; над ними, трепеща острыми крылышками, зависали мелкие чайки. Он стоял под стеной плотного камыша, из-за которого всю зорю вылетали табунки уток, стрелять приходилось в угон, и он хорошо стрелял, но каждый раз с досадой, понятной только охотнику, убеждался, что у него неубойное ружье. Оно было изысканно красиво, его первое ружье трофейной марки, за которое он, помнится, отвалил огромные деньги. Оно было легким, изящным, похожим на дорогую игрушку, но не было в нем грозно внутренней силы, долженствующей убивать. Он слышал, как дробь крапчато била по птицам легким поверхностным ударом, и было редкостью, когда утка падала комом; обычно табунок, прянув от выстрела, уходил от Бородина, и только потом утка, спутавшись, вываливалась из строя, тяжело всплеснув застойную воду…
Солнце было уже высоко, зоря кончилась, черные фигурки сотоварищей Бородина, стоявших дальше под той же стеной камыша, показались на глади лимана, медленно передвигаясь к далекому степному берегу, на котором в горячем мареве, будто поднятая над землей, виднелась машина.
Ближе всех молча брел по воде друг Бородина, совсем недавно увлекшийся охотой. Бородину было неловко за него, он видел, как тот безобразно мазал на зоре. Бородин тоже вышел из своего укрытия, и, пока собирал убитых уток, повесив на шею ружье и полегчавший патронташ, друг его ушел вперед, пришлось прибавить ходу. Бородину хотелось быть рядом с ним — ободрить и поделиться добычей. До него было уже недалеко, когда друг, радостно закричав, поднял над головой крупную утку, видно крякового селезня. Он победно держал птицу за длинную шею, потом, еще не веря в странную находку, поднес утку к носу — нюхал, не тухлая ли! И только этот отвратительный жест дал понять Бородину, что незадачливый охотник присваивает себе его добычу. Это была его утка: дробь, ослаблено вошедшая в нее сквозь пух, просто дала ей небольшую отсрочку, и она успела пролететь дальше тех, что только что собрал Бородин. «Это моя утка!» — чуть было не крикнул он, но еще ждал, что друг, державший обвисшую птицу над ослепительной гладью, поймет это сам и все сейчас образуется, но тот повернулся, пошел дальше и вдруг кинулся, нелепо, трудно раздвигая воду, к другому безжизненно лежавшему комку и опять поднял утку за вытянувшуюся шею и стал нюхать ее. Бородин онемел, испарина выступила у него на спине, и он безвольно смотрел, как друг его с идиотски ликующим криком «Во!» поднимал над головой третью утку…