Ни на лимане, ни в дороге Бородин так ничего и не сказал ему.
На следующий день он отнес свою дорогую игрушку в комиссионный магазин и вскоре купил себе отечественную, тяжелую двенадцатикалиберную «ижевку», через много лет чуть было не утраченную по легкомыслию писателя, но счастливо поднятую со дна Чауса егерями…
С тем другом, разумеется, было порвано без объяснения причин.
Давняя зудящая обида всплыла в Бородине почему-то именно сейчас, хотя он и отказывался связывать ее с Игорем. «Какого черта!.. — невольно думалось Бородину. — Прикатил на „Жигулях“, да еще и без путевки… Какого черта!» И в то же время что-то Бородина точило — что-то, неосознанно выходящее из его понятия охотничьей справедливости, проклюнулось в нем, как только Игорь с горькой иронией ответил Жаркову: «Как не понять». Бородину вроде было неловко оттого, что они с Жарковым поставили Игоря в неравные условия, и когда справа зашелестели утиные крылья, он, проклиная все и вся, не смог поднять ружье — утки шли в «запретной» для него полусфере, прямо на Игоря… К счастью, Жарков, кажется, не заметил и не услышал их, а Игорь, видимо, не успел приготовиться к стрельбе — ровная, косо забирающая нить полета, не сделав ни единого отклонения, ушла вдаль по Чаусу, минуя проступавшую легким абрисом Скалу.
«Эти мои!» — почти сразу же увидел Бородин возникшие перед ним в реденькой сетке рассвета черные комочки. Он тут же почувствовал привычную, удобную тяжесть ружья, сдвинул вперед скупо щелкнувшую рубчатую кнопку предохранителя, ударил дуплетом навскидку — одна и другая утка, космато переворачиваясь от ставших помехою крыльев, прошурхали над самой головой Бородина, упали в нескольких шагах от него. Он переломил ружье, вынул пустые гильзы, курившиеся кисловатым пороховым дымком, вставил новые, глянцевито-тяжелые, и вышел из скрадка. Птицы были еще теплы и мягки, и Бородина опять обдало странной тайной, которую он всегда испытывал при виде убитой дичи, и еще какая-то запоздалая жалость тонкой струной зазвучала в нем, и в этом борении сознания с инстинктом была неизъяснимая, отъединенная от обычного его бытия сладость. Она заполнила Бородина, одна царствовала в нем, все остальное ушло.
Светлело и светлело небо, и Бородин внутренне был уже готов к этому, когда бледные, зимнего отлива облака реденько просыпали снег и он завился по ветру сухой белой проштриховкой. Утки налетали из замяти совершенно внезапно, и тем острее завладевала Бородиным жестокая прелесть охоты.
И так же внезапно мельтешащая снегом близь выпустила тяжелый строй птиц — они еле заметно, почти планируя, махали крыльями, будто сопротивляясь несшему их ветру, сторожась чего-то, тихо, отрывисто переговариваясь. «Гуси!» — плеснулось в груди Бородина. Они шли в косо летящем снеге, чуть ближе курчавившегося кустами берега, под который ушел Игорь, но в какую-то долю секунды Бородину вдруг захотелось думать, что гуси идут слишком далеко…
— Стреляй! — обескураженно, зло кричал ему Жарков.
…Слишком далеко, и он не достанет их, а Игорь достанет…
— Стреляй же!
…И он стал безвольно уверять себя в том, что далеко, а если недалеко, то уже поздно.
Первым выстрелом Игорь промахнулся, видно не рассчитал медленного полета гусей и дал слишком большое упреждение; вожак, вскрикнув, испуганно скользнул вверх, и этот испуг прошел сквозь весь строй, но все длилось мгновение, и до Бородина еще не дошел звук второго выстрела, как строй переломился, и одна, срединная, птица, часто, беспорядочно замахав крыльями, косо чиркнула вниз и, в то время как изломанный строй, крича, удалялся, слабо видный в слепой сутеми снега, пошла по большому полукругу… Может, она восприняла как спасение длинный язык воды между берегом и песчаной косой?
Птица упала на воду и — Бородин, выбежавший из скрадка, видел — вытянулась, подалась туда, откуда только что летела, навстречу волне и снегу, с усилием загребая крыльями. Там не было течения, ничто не могло подсобить ей, и она обессилела, обреченно уронив крылья на воду, только все тянула шею — в ветер, в север, доверчиво отпустивший ее в дальнюю дорогу…
Игорь, суетясь на перешейке косы, пальнул по ней, дробь, возможно, и долетела, но из-за ветра и расстояния просыпалась, как из решета, и птица никак не реагировала на выстрел, по-прежнему напряженно тянула шею. Расстояние лишало и Бородина возможности положить конец ее мучениям — она лежала примерно посредине между ним и Игорем, и тогда Игорь вытолкнул из кустов лодку, погреб лицом вперед, быстро работая веслами. Он уже совсем приблизился к своей жертве и потянулся за ружьем, кинутым на дно лодки, когда птица, почуяв опасность, прянула вперед, растрепанно забив крыльями, даже поднялась над водой, но продержалась в беспорядочном полете недолго и упала, снова напряженно, просяще вытянув шею.
— Бей же! Добей ее! — кричал Жарков, хмуро, молча следивший за событиями из своего скрадка.
Игорь что-то заметил в действиях Бородина, тут же донесся его прерывающийся от волнения, от частого, запаленного дыхания голос:
— Не стреляйте!.. Не смейте стрелять, я говорю!..
Он должен был сделать это сам, и весь его вид выражал протест против чьего-либо вмешательства или помощи. Но стоило ему приблизиться к птице на верный выстрел, как та, ожив, опять ринулась вперед и уже далеко упала, натолкнувшись на крупную волну, — коротко плеснули брызги.
— Уйдет! Вот сопляк. Упустит ведь! Такого красавца загубил… — разборчиво проговорил Жарков.
Бородин услышал его.
Он не заметил, как солнце белым пятном прошило разреженный слой облаков, и там, где шла борьба между человеком и птицей, все заискрилось, заиграло в слепом вихрении снега, а дальше проглядывалось огромное, грозное мерцание Оби. Треснул, будто раскололи орех, выстрел, быстро забили утонченные расстоянием спичечные весла. Табунок мелких уток, шедший со стороны Оби, увидев Игоря, стрельчато взмыл в небо, превратись в крохотные скользящие тени, но это не вызвало у Бородина досады, не отвлекло его от того, что происходило на воде, на ее сверкающем стрежне, — неестественно высоко поднялась лодка, и уже не было видно ни лодки, ни Игоря, только что-то черно бурлило в солнечных бликах, и Бородин понял: лодка неуправляема, Игорь в воде, и течение уносит его.
— Наохотился! — как о чем-то, что неминуемо должно было случиться, сказал Жарков и выругался.
Бородин отложил ружье. Холодная цепь округло скользила в ладонях, пока он вел лодку по вялой воде; нескольких крепких гребков было достаточно, чтобы лодка легко пошла по течению, и он греб, греб…
— Я сам… Что еще… Я сам справлюсь.
Отчужденный, полный мальчишеской обиды взгляд сквозь заплесканные брызгами, немыслимо как уцелевшие очки встретил Бородина, когда, круто развернув лодку и табаня, он подходил к Игорю кормой. Ружье висело у парня на шее, в одной руке он удерживал и лодочную цепь, и безвольно, зыбко плавающую мертвую птицу, а другой пытался грести, вряд ли понимая несоразмерность своих усилий со страшной тяжестью лодки, почти вровень с бортами залитой водой. Медленно кружа, лодка влекла Игоря по течению, боковым зрением Бородин чувствовал, как плыл назад высокий, глинисто обнаженный береговой яр с еле видной избой Гурьяна. Было самое устье Чауса, тут он раздал берега и лавинно шел в Обь; простирающаяся впереди неоглядная мерцающая ширь казалась гибельно близкой этой своей огромностью.
— Бросайте лодку! Залезайте ко мне, бросайте лодку, мы возьмем ее на буксир! Бросайте!
— Ах ты, сопляк никудышный! — Из-за спины Бородина осторожно, ровно наплывала плоско срезанным лбом корма лодки Жаркова, и он добродушно поругивал Игоря: — Как же это тебя угораздило? Небось гуся доставал и опрокинулся. Ну, ясно. Это дело нехитрое, сам тонул не однажды… Давай-ка мне эту хреновину.