Небо все-таки сжалилось, и тогда самые смелые, пожертвовав обувью, пробились на фермы. Их встретили там шестнадцать коровьих трупов. Остальные коровы лежали у обглоданных кормушек, не имея сил не только двинуться с места, но даже мычать.
Лишь теперь — это было уже 11 мая — руководство совхоза отозвало с полей трактора, чтобы срочно доставить на фермы хоть какой-нибудь корм… Не пригодный вообще, тем более для коров, едва тянущих ноги, а какой-нибудь, чтобы было чем, извините за резкость, заткнуть их голодные глотки.
Заткнули…
С полей привезли солому, пролежавшую зиму под дождями и снегом. О качестве этой «еды» можно судить уже по тому, что она вовсе не значилась на балансе совхоза. Даже при том положении, в каком совхоз находился, — и то не значилась вовсе. И пригодность ее никто не проверил. Голодные коровы накинулись на эту солому, как на деликатес. Потом в заключении экспертизы будет отмечено, что «солома оказалась пораженной токсическими грибками». Но потом… А пока что коровы мигом ее проглотили — вместе с грибками, навозом и мышиными гнездами…
На рассвете фермы снова огласил многоголосый жалобный рев: началось массовое отравление. Прибывшие ветеринары вкалывали умиравшим животным гигантские дозы дорогостоящих лекарств. Напрасно. За несколько дней совхоз потерял 219 голов; погибло множество стельных коров, а это значит, что к названной цифре надо приплюсовать реальный приплод — он тоже погиб. Остальные выжили — последствия перенесенной ими болезни отразились не только на них самих, но и на потомстве. На молоке, которое они дают. На мясе, которое мы получим.
Итак, вместе с Ниной Николаевной Харитоновой мы пошли на ферму. Пошли, чтобы я смог убедиться в том, в чем ни на минуту не сомневался: драма, случившаяся прошлой весной, давно позади. Все уже минуло, исправлено, восстановлено и — не повторится. Урок был жестоким, но он на то и урок, чтобы извлечь из него пользу.
Был час дня, когда Нина Николаевна открыла передо мной двери фермы. Сотни коров уставились на пришельцев грустными своими глазами. Молча тыкали в нас свои морды, обнюхивали карманы, лизали руки. Ни в одной кормушке не было ни грамма еды. Только слышались из-за стены тарахтение трактора и позвякивание лопаты: выгружали комья мерзлой соломы — вечерний рацион коров, в тоскливом ожидании смотревших на нас.
— Другие корма… Более подходящие… Они что, все уже съедены? — полюбопытствовал я.
— Зачем съедены? — ответила бригадирша. — Лежат…
— Как так лежат?..
— А так… Но за ними ездить надо. Следить, чтобы не сгнили да не промерзли…
— Что ж не следят?
Она промолчала. Потом — мы уже возвращались — вдруг сказала, решившись:
— Нужен хозяйский глаз… Если умело распорядиться и точно все рассчитать — справились бы, наверно…
…Директора все не было, и, чтобы скоротать время, я отправился в соседний колхоз «Красная заря». Идти было недалеко — три километра укатанной, гладкой дороги, мимо поля и леса. Навстречу то и дело попадались «Волги» и «Жигули», комфортабельные автобусы, со вкусом одетые люди. Плакат, попавшийся мне на одном из шоссе — «Труд сельский — быт городской», — наглядно демонстрировал свою реальность…
Прогулка, которую я совершил, была, однако, вовсе не праздной. Меня привел сюда документ, полученный в прокуратуре:
«…Вследствие преступно-халатного отношения к своим служебным обязанностям председателя колхоза «Красная заря» Моисеенко и главного зоотехника Дмитриева… в летнепастбищный период (обратите внимание: кормов везти ниоткуда не надо, они под ногами! — А. В.) овец вообще не выгоняли на пастбище, и они остались некормленными… В результате к концу пастбищного периода овцы имели тощую и нижесреднюю упитанность… При наступлении зимы кошары не были своевременно очищены от навоза, в них не имелось теплой воды. Остриженные овцы длительное время находились под открытым небом и холодным дождем. Мер по обеспечению колхоза доброкачественными кормами принято не было, хотя возможность завоза корма имелась. Следствием этого явилось…»