Есть же, однако, элементарные правила чести, есть простейшая логика, без которых слово «юстиция» просто-напросто лишается смысла: можно ли говорить о законности, если должностное лицо рассматривает жалобу на себя самого? Но судья С. с этим не посчитался. Он принял Соню и сказал ей: «Девочка, вы заблуждаетесь!» А она не знала юридических тонкостей, не посмела сказать: «Вам нельзя рассматривать эту просьбу, ибо вы уже имеете суждение по данному делу». Нет, так она сказать не посмела. Да и слов таких, наверно, не было в ее словаре. Но зато нашла в себе мужество сказать другие: «Нет, я не заблуждаюсь!» — «Подумайте, девочка», — мягко сказал судья С. «Я уже подумала», — твердо возразила она.
Пришел стандартный ответ: «Оснований к отмене приговора не найдено». Сообщить об этом Василию Антоновичу Соня не решилась. Просто написала ему: «Я о Вас думаю каждый день. Я Вас сильно люблю. Что в моих силах, я сделаю. Простите меня за ложь, что я говорила на суде… Очень Вас прошу, не переживайте. У Вас еще все впереди. Надейтесь на все хорошее. И ждите результата».
«Ждите результата» было сказано не для красного словца. Ибо, потерпев неудачу в Верховном суде, Соня обратилась в прокуратуру. Помня беседу с товарищем С., на личный прием не пошла. Но письмо послала: «Меня мучает совесть — как же я невиновного человека посадила на 12 лет. Я за это время все передумала, я не могу так дальше жить».
Письмо ее попало (вот уж, право, ирония судьбы!) к прокурору Д., который давал заключение по этому делу в кассационной инстанции и, таким образом, тоже не имел морального (увы, только морального) права рассматривать эту жалобу — фактически жалобу и на себя. Но он столь деликатными соображениями пренебрег, написал короткий ответ («…осужден правильно») от имени своего начальника, однако тревожить его не стал, расписался сам и с легким сердцем отправил ответ «заявительнице».
Ну, что было делать? Кричать? Бить кулаками о стену? Плакать в подушку? Она кричала и плакала, а потом написала очередное письмо: «Дорогой Василий Антонович! Извините за то, что так сложилась наша судьба. Я совсем не хотела Вам сделать зло. Вы были самым честным и хорошим другом, моей первой любовью. Я никогда не скрывала своей любви, а, наоборот, гордилась тем, что полюбила именно Вас, а не другого… Давайте верить в свое будущее!!»
«Вера в будущее» — так окрестила она новые жалобы. Теперь уже не одну — сразу три. Невмоготу было ждать, терпеливо переходя от одной ступени к другой. Три жалобы ушли в разные адреса — авось где-нибудь отзовутся. Но все три сошлись в одном месте, где прокурор Д. уже позаботился, создал «мнение», и теперь оно давит, с жесткой неизбежностью предопределяя исход.
Соня ждет ответа по почте, но приходит посыльный: ее срочно требуют к прокурору. Я не знаю, какой разговор у них происходит, не знаю и никогда не узнаю. Никто ей, конечно, не угрожал и руку на нее, само собой разумеется, никто не поднял. Но так ли уж трудно — при опыте и умении — использовать естественную стыдливость, ранимость, уязвленное самолюбие, гордость?
«Гражданин прокурор, — написала Соня собственноручно в прокурорском кабинете, написала, вынеся окончательный приговор и ему, и себе, — я Вас очень прошу, оставьте меня в покое. У меня перемена в жизни: приехал муж с дочерью. Мы живем счастливо. Да, я очень сглупила, что написала Вам жалобу. У меня большое отвращение к М. Я ему не пишу письма, а его письма разрываю на части. Он погубил всю мою жизнь и пусть отсиживает свой срок. Я не хочу его видеть и получать его письма…»
Поразительный документ! Поразительный — ибо в нем нарочито нет ни единого слова правды. Нарочито — ибо, похоже, она просто морочила головы прокурорам. У Сони не было мужа. И дочери не было. И счастливо она не жила. Письма М. она не разрывала — они сохранились. И сейчас — все! — лежат предо мною. А насчет того, что ему не писала…
Вот что она написала ему — уже после того, как в прокурорском досье остался приведенный мной документ: «Пожалуйста, не думайте обо мне плохо. И простите меня. Я буду Вас любить до конца жизни. Я думаю о Вас каждый день. Вспоминаю наши встречи и свидания. Вы были прекрасный друг, учитель, товарищ… Я всегда жду Ваших писем. И целую, целую…»
Он не знал, что ей — всюду отказ. И про новое ее предательство (или, может быть, просто слабость?) тоже не знал. А она знала. И мысль об этом жгла ее нестерпимо. Даже поделиться было не с кем — ведь от всех, от матери тоже, она скрывала свои «хождения по мукам». Лишь однажды вырвалось — в письме к Василию Антоновичу: «За мой грех придет, наверно, расплата». Слово «грех» он воспринял в слишком обыденном, упрощенно житейском смысле. А смысл, как видно, был совершенно иной.