Так бывает, наверно, далеко не всегда. Очень, очень возможно… Пусть это не правило — исключение. Но что человеку, получившему очередную отписку, — что ему до того, что он исключение? Можно сказать: ему просто не повезло. Можно сказать: он — один на столько-то тысяч. Боюсь, такое объяснение его не утешит.
Судья С., прокурор Д., несколько их коллег отвернулись от подлинной драмы, прошли мимо, не услышали крика о помощи, которой так от них ждали. Ну, а я-то хорош!.. Как же мог я так оплошать, не извлечь из потока почты этот живой человеческий голос? Не помочь далекой девчонке? Не разглядеть того исключения, которое может всегда оказаться в любом пришедшем письме?
Время проходит, а я все не могу забыть ее, эту историю. Хожу и думаю: если бы я тогда откликнулся, отозвался, вмешался?.. Изменилось бы что-нибудь?..
Если бы… Если бы…
1977
Помочь двоим было уже невозможно, помощи же только себе Василий Антонович больше не ждал и, смею думать, не кокетничал этим, не старался разжалобить, а просто смирился, сраженный последним ударом, который ему нанесла жизнь. Машина, однако, продолжала крутиться, рассматривались заново старые жалобы, в проверку включалось все больше людей, приходили ответы, ответы, ответы…
К нам, в редакцию, правда, не пришло ничего, и лишь из письма Василия Антоновича я узнал, что вскоре после публикации очерка он был уже дома. Жена приняла его скорее как друг, предоставивший кров, чем как спутница жизни. Об этом он сообщил мне короткой открыткой, обещая приехать и все рассказать. «Отвести душу…»
Дату приезда он не сообщил, а, приехав, меня не застал: я отправился куда-то за очередным «материалом». С тех пор следы Василия Антоновича затерялись. Надолго… А я-то решил: навсегда!
Так получилось, что с героями этого очерка расстаться мне не пришлось. Напротив, они вошли на несколько лет в мою жизнь, заставив заново, и не единожды, пройти с ними их путь вплоть до трагической развязки. Дело в том, что среди многих других на очерк откликнулся известный киргизский кинорежиссер Мелис Убукеев, предложивший мне перенести на экран судьбы моих героев.
Это предложение сначала меня озадачило, поскольку история Василия и Сони показалась мне стоящей вдали от острых проблем наших дней, слишком камерной, слишком личной. Но чем больше мы работали над сценарием, чем дальше углублялись в психологические истоки случившегося, тем больше высвечивалась неизбежно присутствующая вообще в любой «конфликтной ситуации» связь между сугубо личными переживаниями и общественными реалиями. Оставаясь верными подлинно житейской истории, почти не отступая от документа, мы шли не к мелодраме, а к драме социально-психологической, пытаясь обнажить корни таких «болевых точек», как запоздалая инфантильность, жестокость, неумение противостоять сторонним влияниям, предвидеть последствия своих поступков, неспособность за них отвечать.
Я сказал: «Почти не отступая от документа…» Почти — поскольку допустить самую возможность любви между учителем и ученицей наш экран пока что не в состоянии. Такая ситуация изначально представляется ему порочной, безнравственной, даже кощунственной, допускающей лишь однозначную, лишенную каких бы то ни было нюансов, оценку. Литература великолепно справляется с этой деликатнейшей темой, сознавая, что все подвластно художнику, если есть у него принципиальная, нравственная точка отсчета (вспомним хотя бы лирическую повесть Михаила Рощина «Воспоминание»). Литература — может, а экрану пока не дано. Пришлось изменить герою профессию — сделать его режиссером народного театра, а Соню, получившую на экране имя Гуля, превратить в подающую надежды молодую артистку.
В таком виде фильм «Провинциальный роман» пришел к зрителю, заслужил хорошие отзывы критики, вызвал интересную почту от юных и самых юных, показавших и зрелость мысли, и четкость моральных критериев, и понимание сложности мира чувств. В этой почте оказалось и письмо от Василия Антоновича, отрывками из которого я закончу послесловие к очерку.
«…Увидел на афише название — что-то кольнуло: «Провинциальный роман»! Словно бы про меня. Оказалось — не «словно», а на самом деле… Как странно было смотреть на себя со стороны, узнать, что авторы про меня думают, что — зрители. Но главное — увидеть Соню. Живую… Чем больше я размышляю о том, что случилось, тем жестче понимаю: виноват я, и только я. Нельзя говорить одно, а делать другое… Чему я учил своих ребят, значит и Соню? Сдержанности, ответственности, бережному отношению к человеку. А на деле получилось, что я просто поставил мою Соню в ситуацию, решать которую было ей не под силу. Оставил одну — сопротивляться ветрам, на которых не всегда устоит даже очень сильный, опытный человек… Нет, я никого не виню, только себя. Надеюсь, вы верите мне, ведь сейчас от этого моего признания уже никому нет никакой выгоды, меньше всего — мне самому… Учителем я быть уже не имею права (не формально, а морально). Хорошо, что освоил в колонии новую профессию — монтера. Она дает мне честный хлеб и сознание нужности людям… С женой мы разошлись, было бы бесчестно продолжать нашу жизнь после всего. Бесконечно ей благодарен за поддержку, за понимание, теперь сам поддерживаю ее чем могу. Живу один — далеко от тех мест, где все случилось… Люблю только Соню, теперь, к несчастью, — лишь память о ней. Думаю, это уже навсегда… Я виноват, но не жалейте все-таки, что за меня бились…»