— Ну, и что же все-таки? — медленно произнес Мосалев. — Чего ты хочешь?
— Я-то? — спросил Терехов.
— Ты-то! — без смеха подтвердил Мосалев.
— Да вроде… уйти бы надо… потихонечку, без скандалу. Понимаешь? Ты, Костя, то сообрази умом… — Терехов соскользнул с колоды, доверительно подхватил товарища под локоть, но Мосалев резко выдернул руку и бросил:
— Так вот ты о чем! Вы что, в сговоре?
— Ну в каком сговоре? — примирительно пробурчал Курбатов. Васька виновато потупился, слегка ежась от взгляда Николая. — Разве ты Васю нашего не знаешь? Болтнет, а что к чему… — Курбатов не досказал и развел руками, не скрыв досады.
— Витька, — повернулся к Разумову Мосалев, — ты их не слушай. Понял, куда гнет Вася? Нестоящий разговор затеяли.
— Ты не горячись… товарищи ведь… чего же кричать-то, Костя! Я, можно сказать, для общей пользы, чудак, для тебя же. Заработок, мол, здесь не больно велик. А ты — в амбицию! — оправдывался Терехов, избегая встречаться взглядом с Мосалевым.
— А иди ты к чертовой теще! — окончательно разозлился Мосалев. — Подсчитал уж… — Он спрыгнул в шурф и одним рывком выворотил наружу каменную глыбу.
Вечером Настя рассказала Виктору о маленькой забастовке в бригаде Чернова. Ребята, по ее словам, бросили рубку и, злые, раздраженные, вернулись в табор, пошвыряли в кучу выщербленные пилы и топоры.
— Если бы не Федя Дронов — начальник бы выдал им последние… А Федя — он столовую с плотниками заканчивал — так он, понимаешь, вмешался. «Вы, говорит, Григорий Васильевич, не балуйте их, пускай сами топоры оттянут и закалят и пилы пускай направят. У шурфовщиков, говорит, того хуже — и то не плачут, работают». Пристыдил их. А мы с Лидой с твоим Алешкой разругались, в столовую его не пустили. В общем-то плохо, Витя, приуныли ребята. — Настя вздохнула.
Лежавший в палатке Курбатов покосился на нее, нахмурился, но ничего не сказал.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Рубщики отдыхали на крохотной полянке.
Федя Дронов старательно правил трехгранкой пилу. Алешка Петренко лежал на фуфайке, подставив солнцепеку спину и говорил, ни к кому не обращаясь:
— Не в пример он разным там Курбатовым да Мосалевым. Витя наш, прямо скажу, свой в доску — и брюки в полоску. Одно слово: из лагеря. Они, такие-то, без туфты никакой работы не признают. Нас-то Разумов… ни в жизнь не продаст.
Дронов продолжал молча скрежетать напильником. Петренко поморщился:
— Да брось ты, Федя! Такой снастью только ржаные сухари повдоль пилить.
Алешка перевернулся на спину и тихонько запел:
Из-за дерева показался Разумов. Увидев его, Петренко гаркнул во все горло:
— Десятник идет! Витя, топай сюда! — И поднял над головой флягу.
Рубщики сгрудились у края завала, с любопытством наблюдая за обоими. Виктор пил холодную воду, Петренко покрикивал:
— Эй, робя, бросай, отдохнуть надо…
Разумов возвратил ему флягу, участливо бросил:
— Устал?
— Я-то? Было бы с чего!
— Как? Разве ты не работал?
Удивление в лице и голосе десятника пристыдило бы многих, но не Петренко.
— Тебя ждал.
Загорелые щеки Разумова медленно побурели.
— Это правда? — спросил он у Дронова.
— Знамо, голова. С утра сидит, песенки распевает. Ничего, говорит, Витя туфту любит.
Разумов шумно вздохнул и отвернулся.
Надсадно визжала пила. Дронов, не прекращая работы, откидывал голову назад и терся потным затылком о ворот рубахи, давя впившихся в кожу комаров.
Алешка выпил остаток воды, взял топор и, отрубив березовую вершинку, покуривая, стал затесывать колышек.
— Дронов, — сказал Разумов старшему лесорубу, — завтра с обеда переходи на третью. Сможешь?
— Да ведь как пойдет, — пробормотал Дронов. — Надо бы сделать. А ты к нам наведаешься? Лес-то, видишь, как густ.
— Я пришлю Акатова.
— А, ну-ну, можно, можно, — бурятским говорком зачастил Дронов. — Ванька до топора, до пилы злой… и перекуры не больно уважает.
Разумов повернулся к Алешке:
— Петренко, завтра утром пойдешь шурфовать.
Петренко сделал большие глаза:
— Я? Шурфовать? Да ты что?
— Ничего. Пойдешь шурфовать.
— Не пойду, Витя. Оставь меня в покое.