— Эх, маху дал, — ни к кому не обращаясь, рассуждал Терехов. — Звали меня в Петропавловск, и делов-то всего на полгода! На рыбу, то есть. Не поехал, балда. Еще утонешь в море. А тут… на мели оказался.
Настроение у ребят было невеселое.
— Что вы опять носы повесили? — спросил Разумов.
— Повесишь. Дела такие: мертвые — и те не завидуют. Я о том, что вот рядом район старый, обжитой, а мы приехали в новый.
— Иди к черту!
Разумову надоели полунамеки, наивные иносказания и постные физиономии его друзей. Все разъяснил Петренко:
— Слыхал? Удрал наш начальник, сгорел — и дыму нет. Ганин самолично объявил: уехал Лукьянов. Не выдержал, значит. Пускай, мол, сами сортируют конфетки — петушки к петушкам, раковые шейки к раковым шейкам…
Он свернул было в сторону, заметив подходившего Мосалева, но тот загородил ему дорогу.
— Погоди-ка, — жестко, в упор глядя на Петренко, сказал десятник, — почему ты сбежал с собрания? Неловко стало, да?
— А на кой мне черт ваши собрания! — огрызнулся рубщик. — У всех головы есть, а с меня одного спрос.
— Приехал работать — работай, а народ мутить не велено! — отрезал Мосалев.
— Ты что ли не велел… семь раз некрасивый?
— Не стоит, Костя, нападать на человека: у него же инструмент плохой, — вступился за Петренко Разумов.
— А я что говорю! — обрадовался незадачливый рубщик. — Надо по справедливости, Костя, а ты сразу с бубнового туза. Не рыжики собирать мы закатились сюда — кто этого не понимает.
В этот вечер влюбленный в природу созерцатель Виктор Разумов не мог обрести душевного равновесия. Его преследовали и не давали покоя прорехи и нехватки, встречавшиеся на каждом шагу. Последний удар, и самый чувствительный, нанесла Виктору Настя. В столовой у плиты сидел угрюмый артельщик, а старшая «мамка» гремела пустыми кастрюлями и со злостью бросала:
— Что скажут ребята, если я им опять лапшичку и опять лапшичку? С ума сойти… — Она уронила на холодную плиту голову и разрыдалась.
Менее впечатлительная Лида ахнула и бросилась тормошить и обнимать подругу. Курбатов мучился, не зная, как успокоить девушку.
— Не реви же, Настька. Мы тебя любим, все любим. Да тебя никто не укорит. Я сейчас же за хлебом пошлю Кузьмина.
Виктор вытаращил глаза: всегда суровый Курбатов смущенно улыбался, гладил шершавой ладонью кудрявую головку девушки.
Хотя после отъезда начальника Ганин и провел собрание разведчиков, все же сознание вины не покидало молодого геолога. «Не надо было мне или Григорию Васильевичу уезжать с главной базы, пока не получили бы все необходимое», — мысленно казнил он себя.
Откровенность геолога покорила многих, но мало успокоила: разведчики разошлись молча, затаив свои думки. В этот вечер по табору не разносилась песня о священном Байкале, не гудели доморощенные басы, не звенели тонкие струны в руках балалаечника Чернова. И в палатках стало как-то неуютно, неприглядно: неприбранные постели и раскиданные там и сям фуфайки и накомарники.
Ганин бродил по табору, присаживаясь то к одному, то к другому костру, читал на хмурых лицах одно и то же: а стоит ли работать в такой экспедиции?..
Уже зажигались звезды и светила полная луна, когда Виктор вернулся в табор. Огибая наледь, он заметил Курбатова и остановился. Этот человек привлекал его более других. Чем именно — он не мог бы объяснить. Чувство это напоминало очарование глубокого озера. Оно всегда своенравно: зеркальная гладь, мягкая истома под полуденным лучом, и вдруг — ветер! Все закипело, заволновалось, заплескало в пологие берега потемневшей волной.
Таким представлялся Разумову Николай. Он знал, что Николаю не по душе экспедиция. Но сегодня он наблюдал и иное: артельщик, успокоив Настю, отыскал Кузьмина, и, пока тот собирался, сам оседлал ему коня.
Разумов был тактичен и уважал право на одиночество. Он поплелся назад и обошел наледь с другой стороны.
Его окликнула Настя.
— Иди поешь. — Она мягко улыбнулась. — Все разбрелись, слова не с кем молвить… Почему ты…
Настя коротко, с захлебом вздохнула. Ее что-то тяготило, а глаза говорили: «Ты от меня прячешься. А зачем? Вот я вся перед тобой». Она поставила перед ним миску с холодным мясом, потом принесла чай и дешевое печенье. Наблюдая, как он жует не разжимая губ, Настя опять вздохнула и наконец решилась:
— Почему ты от меня прячешься?
Виктор положил вилку.
— Здесь негде спрятаться, — помедлив, возразил он, — хотя человеку, Настенька, иногда неплохо побыть одному.