— Вы гарантируете положительный результат этого вашего исхода?
Небольшие серые глаза под сросшимися бровями пытливо и требовательно впились в лицо Истомина; они осветили умное лицо управляющего, словно помолодили его. Истомин пожал плечами.
— Есть заключения многих видных специалистов, — обдумывая каждое слово, медленно возразил Истомин. — Опыт, Андрей Павлович, согласитесь! В моей личной практике такого случая не было. Да и идея о минных колодцах не моя, вы об этом знаете. Но я считаю нужным произвести опыт, хотя бы из того соображения, что кому-то надо начинать. Поднять на воздух несколько тысяч кубов пегматита и получить по сорок-пятьдесят килограммов слюды на один куб породы… Игра стоит свеч, Андрей Павлович! — энергично закончил инженер и трижды хлопнул по столу ладонью.
— Маркшейдер возражает, — произнес Тушольский таким же тоном, каким он сказал: «Я пимокат».
«Подземный крот!» — хотел крикнуть Истомин, но сдержался. Николай Сергеевич Пряхин, о котором упомянул управляющий, был секретарем партийного бюро. Тушольский знал, что в бюро отсутствует единодушие. Главный инженер и главный маркшейдер давно были не в ладах.
— Лукьянов прислал письмо, просит аттестовать какого-то Разумова, — переменил разговор Тушольский. — Что за человек?
— Интересный субъект. Он с высшим образованием, но попал в беду. Судя по письму, Григорий Васильевич относится к Разумову с живым участием.
— Человек, которому не везет, относится с живым участием к человеку, который попал в беду? — с полувопросом, полуутверждением произнес Тушольский.
Истомин почувствовал в словах управляющего иронию. Он рассказал ему все, что знал о десятнике. Тушольский слушал внимательно.
— Так вы говорите, что он из семьи вековых интеллигентов?
Истомин достал из палки письмо Лукьянова.
— Фамилию Разумовых я часто встречал в центральной прессе. Отец десятника Разумова убит в начале гражданской войны, а дядья — их у молодого, человека порядочно — кажется участвовали в планировке Большой Москвы, двое награждены за первую очередь московского метрополитена.
— Согласен, — сказал Тушольский. — Утвердить надо этого «инженера-историка». Люди нужны.
Управляющий поднялся.
— Как же быть с Мишиным, с Южным, Андрей Павлович? — спросил Истомин, вставая тоже.
— Подумайте!
В это слово Тушольский вложил все, что смущало обоих, хотя смущало по-разному.
В таборе стало известно, что новый горный десятник, получив самую большую бригаду экспедиции, не бросил работу шурфовщика и сам вместе с рабочими разбирает завалы на просеке.
Но это не сказывалось плохо на деле: рубщики за два дня подготовили шестую линию и с такой же энергией работают на следующей, еще более трудной. Подтянулись и шурфовщики. За два дня они сделали столько, сколько не выбивали перед этим за неделю, и Андрюша Ганин вывесил в столовой «молнию»:
«Бригада десятника Разумова вошла в график и обязуется опережать график по рубке просек и по вскрытию пластов шурфами».
— Крутой он, наш Виктор Степанович, — говорил Иван Акатов своему дружку Федору Дронову. — Характерный человек, спросливый. Ты гляди, что он вытворяет: передал мои шурфики Петренке, поставил с ним рядом Айнетку и говорит: «Поглядывай за ним, товарищ Байкеримов. Алешка пускай будет на твоей горняцкой совести». Тоись, стало быть, помогай Алешке в люди выходить. А меня направил под твой, Федя, начал.
Алешка Петренко задирался, не слушал десятника, грозился уйти.
— Невмоготу мне, замучит меня этот дьявол! — пожаловался он артельщику. — И что ему надо, сатане! Харчи я отрабатываю, и ладно.
Лукьянов, узнав об этом, сказал Ганину:
— Не беспокоит ли вас, Андрей Федорович, поведение десятника Разумова? Говорят, он избил Петренко?
Ганин энергично вступился за Виктора, но все же Лукьянов сказал:
— Передайте Разумову от моего имени: он не в лагере, а в экспедиции.
— Скажите ему сами. По-моему, он правильно делает.
Григорий Васильевич промолчал. Уединившись в своей палатке, он стал разбирать почту. Разрезая последний пакет из плотной голубоватой бумаги, Лукьянов обнаружил внутри небольшой конверт без адреса. Отодвинул большое письмо с пометкой «циркулярно» и углубился в чтение краткой записки.
Прочел раз и два. Задумался, забарабанил по столу пальцами. Спрятал записку в бумажник, вышел из палатки и, захватив по обыкновению геологический молоток, покинул лагерь.
Шел он в глубоком раздумье, не обращая внимания ни на то, куда идет, ни на туманное утро с холодным верховым ветром. Шел, опустив голову, с застывшим лицом и немигающим взглядом.