— Васька, назад! — крикнул Разумов, поднимая ружье.
— Назад я на проволоке спущусь!..
— Давай вниз! — Виктор взвел курки.
Ваську со столба точно ветром сдуло. Потирая ладони — горят, все в занозах, — он испуганно хлопал глазами, не поднимаясь с земли. Курбатов и Жорка молчали.
Боясь скорого на решения Курбатова, Разумов не выпускал ружья. И заговорил взволнованно, страстно:
— Ребята, что же мы творим? Разве мы бандиты? Преступление хотим совершить… Мы сделали огромную глупость, убежав из табора. И этого нам мало! Еще вредить замышляем. Нет, не допущу. И, как хотите, я вернусь, Николай. Не могу.
Он не отрывал глаз от Курбатова. Тот некоторое время угрюмо смотрел на Разумова и первый отвел глаза, потупился.
— Ружье-то опусти, — посоветовал он. — На грех и палка стреляет. Ох, язви тебя! Как ты Ваську-то напугал!
Тягостное ощущение неминуемой вражды медленно рассеивалось. Васька встал, попробовал улыбнуться, подул на руки.
— Ишь, дьявол! До смерти мог зашибить меня! Как я летел с верхотуры-то! Горят, ровно в огне. Тащить занозы тебя заставлю. — После недолгого молчания он добавил, ни на кого не глядя: — И впрямь, не дело мы с тобой, Коля, удумали. Чистое вредительство. Во! Нет! Я, Витя, с тобой. Как хочешь, Коля, обижайся не обижайся, не по пути нам. На всю жизнь запомню я это место…
— Что вы, ребята! Засмеют, если вернемся. Айда так… как шли… без фокусов, — зачастил Жорка Каблуков.
Курбатов понял, что он в одиночестве. Жорка? Чепуха! Он страшился взглянуть на ребят и встретить в их глазах отчужденность, холод неприязни, которая возникает иногда мгновенно. Но почему они молчат, чего ждут? Он поднял голову. Трое смотрели на него с прежним дружелюбием. Ему стало легче. Дружба-то не потеряна. Каждый с радостью забудет общую глупость и… все сгладится. Ждут же, что скажет он — коновод. Значит?
— Чего уж! Домой надо! Смеху я не боюсь. Да никто и не узнает, коль болтать не станем. Я вот что думаю… Времена не те для старателя-бродяги. И в тайге мы завсегда помним о таком, о чем раньше, такие как я, и думать не думали… — Сказав эту туманную фразу может быть больше для себя, Курбатов сдернул котомку, распорядился как прежде: — Поедим — и домой. Свернем на седьмое зимовье, там лошадей, может, достанем. К обеду дома будем. Соскучились… поди.
Мрачная шутка не вызвала смеха, зато она задела всех. Над собой в эту минуту неловко было смеяться.
Чьи-то ноги бухали по утрамбованной вокруг палатки земле. Опять! Кто-то вошел. Настя отскочила от столика, наклонилась, что-то сунула в чемоданчик и резко захлопнула крышку. Как надоели! Она не успела обернуться: сильные руки обхватили ее.
— Виктор?! А-а-а!
Взглянула. Он! Припала головой к его плечу. Вихрь мыслей, одна другой противоречивее. Донесся визг Лиды, раскатистый хохот Терехова. Что спросить? О чем? А может ничего не спрашивать? Он же молчит, но не выпускает ее из объятий. Она в воздухе, с закинутыми на плечи Разумова руками. Было? Не было?
— Где же ты летал, сокол?
— Мы немножко заблудились, Настя, — ответил Виктор. Но прежде чем опустить Настю на землю, он поцеловал ее.
Настя робко, неуверенно ответила на поцелуй и потом обвила его шею руками и тихо заплакала.
— И Коля Курбатов заблудился?
— Все заблудились. Но… надеюсь, хорошая, больше этого не случится с нами.
— Я тоже надеюсь. — Успокаиваясь, спросила с наивной простотой: — А красивые у меня зубки, Витя?
— О, прости! Я заметил их еще вчера. И если с этого дня кто-нибудь назовет тебя… так, как звали раньше, — я покажу тому человеку, насколько это мне не нравится.
— Батюшки мои! Если бы ты это мне сказал вчера, я не испортила бы дорогую вещь.
— Какую?
— Твою рубашку.
Но прежде чем достать рубашку, она прижалась к Разумову.
— Почему же ты мне не отдала ее вчера, — сказал он, — когда я шел на охоту? — Он бережно коснулся торопливо свернутой рубашки.
— Почему? Почему? Да не приди ты с этой охоты — у меня о тебе и памяти не было бы. А так хоть рубашка осталась, которую некому носить. Я над ней всю ноченьку ревела. Поди вся в пятнах.
Разумов глубоко взволновался.
— Ну… ну… Ну, хорошо. Слезы оставляют пятна ни только на материи, — пробормотал он. — Я ее надену?
Насте понравилась просьба Разумова. Но, взглянув на его серые бумажные брюки и такую же гимнастерку, она сказала строго: