Виктор не знал своего дедушку, но о нем много ему рассказывали, и образ деда запечатлелся в сознании внука так, словно он знавал его лично. Дедушка, Степан Артемьевич Разумов, в свое время был известным художником-портретистом; он вышел в люди благодаря собственному таланту, страстной энергии и предприимчивости.
В Москве между Даниловским рынком и Донским монастырем пролегают улицы, застроенные добротными двухэтажными деревянными домами с уютными балконами и крохотными, аккуратно вымощенными двориками. Один из таких домов и был поставлен Степаном Артемьевичем. Удобные трехкомнатные квартирки с небольшими прихожими и кухнями походили одна на другую. Лишь одна квартира в первом этаже отличалась от других — в ней жила семья основателя дома Степана Разумова.
Дом этот благополучно стоит и поныне, заселенный сыновьями и внуками Степана Артемьевича и Татьяны Глебовны Разумовых. В гостиной первого этажа до сих пор любуются семейной реликвией — большим портретом Татьяны Глебовны, написанным самим Степаном Артемьевичем.
Похоронив отца, старший сын, Степан Степанович, выполняя волю покойного, поселился в квартире главы семьи. За год до этого он женился на двоюродной сестре своего друга Лалоша: в большую семью Разумовых вошла семнадцатилетняя Наталья Кузьминична. В год смерти художника Наталья Кузьминична родила мальчика: численное равновесие в семье восстановилось. У Татьяны Глебовны появился первый внук — Витенька. Тот самый высокий и статный Витька Разумов, что через двадцать шесть лет был назначен горным десятником дальней северной экспедиции.
В натуре Виктора, открытой и для доброго и для дурного, еще бродила пылкая неуравновешенность деда. Эту неуравновешенность еще не схватила за горло другая фамильная черта разумовского характера: сознательная устремленность к труду, к общественному действию. Но Виктор был молод, пинки и щелчки судьбы не надломили его здорового нутра, он искренне хотел быть честным и последовательным во всем и до конца.
В чаще кедрового стланика, разросшегося на скалистых увалах, шелестели хвойные лапы с шишками, похожими на елочные игрушки. Под чьей-то тяжелой ногой с хрустом ломался валежник. Ближе, ближе…
Мосалев живо очутился у колоды, выдернул топор:
— Зверь?!
Из чащи выполз Разумов — большой любитель ходить напролом. Обеими ладонями он вытер потные, в паутине щеки, улыбнулся товарищу и сказал:
— Ох и душно… Костя, одолжи мне кайлу, моя превратилась в лепешку.
— Моя не лучше. Нажимай на лом, — посоветовал Мосалев.
По просеке спускались Курбатов и Терехов. До слуха донесло голос Васьки:
— А я что говорю? Нынче кайла, завтра лом… Что мы с тобой — медведи? Тут, брат, нам делать нечего.
Терехов перемахнул через колоду, сел на нее, свесив ноги; рядом примостился Курбатов.
— Ни хрена, дружки мои, не выходит, — продолжал Терехов. — Голый камень — руки просто отваливаются. И хоть бы коренная шла… так нет же! Пока до нее доберешься — две фляги поту выжмешь. А чем? Добираться-то?
— Что и говорить! Работенка, якорь ее! — буркнул Курбатов.
Терехов увидел разбитую вконец кайлу Мосалева и словно обрадовался, кривя в усмешке толстые губы.
— Ну и что же, Коля, наладить не сумеешь? — спокойно взглянул на Курбатова Мосалев.
— Оно, конечно, можно и наладить, — нехотя произнес тот, — да ведь надоест: беги за тем делом, беги за другим. А времечко идет.
Мосалев обернулся к Курбатову:
— К чему это ты, Коля? Невдогад мне.
Терехов опять насмешливо выпятил губу и, качая головой, заговорил с необычной для него иронией:
— Он — малолеток, наш Костя, не понимает. Да все же как на ладошке — нас обманули. Ехали на заработки, а их… тю-тю! В других-то прочих местах заварили бы кашку покруче.
— Где это, Вася? В каких таких прочих местах?
Круглое лицо Терехова переменилось: из насмешливого оно стало доверчивым и милым. И в голосе зазвучали дружеские нотки:
— Я о том, Костя, что там — не в пример лучше, добычливей. И веселее, знамо дело. Возьми золоторазведку: и платят разведчику, можно сказать, очень сносно… здорово платят! И почет тебе другой, да и золотишко перепадает, коль с умом твой начальник и сам ты не теленок молочный. А у нас, сам видишь, — даже мешка спального путного нету. На базе-то что сулили? Таборное имущество нам вослед послать, взрывчатку. Где они?
Его слушали, не прерывая.
Виктор взглянул на Мосалева. Ему нравились умные Костины глаза, крутой лоб, с которого он то и дело откидывал сползающие на глаза черные завитушки волос. Когда Костя говорил или смеялся, его короткая верхняя губа вздергивалась к туповатому носу, обнажала зубы, придавая всему лицу выражение задора и смелости. Но в эту минуту лицо Мосалева со сжатым ртом казалось Виктору хмурым и злым.