Исследовательница Анна Холиан, подробно изучив лагеря перемещенных лиц, пришла к выводу, что в первые дни существования лагерей и среди русских, и среди украинцев «большинство тех, кто желал вернуться, резко отличалось от меньшинства противников репатриации»[109]. Это большинство вскоре рассеялось – или, по крайней мере, замолчало после отъезда желающих репатриироваться в Советский Союз. Лагеря ди-пи организовывались в основном по национальному признаку: отдельно группировались поляки, украинцы, югославы, латыши, евреи; в них имелись элементы самоуправления и саморегулирования. В выборное руководство лагеря попадали, как правило, пылкие антисоветчики и националисты, и во многих лагерях царила такая атмосфера, что даже те, кто был не против вернуться на родину, опасались заявлять об этом вслух. Широкий круг политических взглядов, ранее наблюдавшийся в лагерях среди белых русских – от «монархистов-самодержавников на правом фланге до меньшевиков и социалистов-революционеров на левом», – сузился, и в политическом диапазоне мнений голоса центристов и левых вскоре практически затихли: радиоэфир монополизировали страстные антикоммунисты, имевшие связи с НТС, Русской православной церковью зарубежом и власовским движением. Власовское движение как «как порождение Советского Союза» считалось самым популярным среди советских перемещенных лиц, намного популярнее, «чем политические течения, связанные со старой эмиграцией». Однако, по мнению Холиан, основная масса русских и украинцев, в отличие от лагерных вожаков и активистов, оставалась политически безучастной и противилась возвращению на родину не по идейным соображениям, а просто из страха перед возможными репрессиями[110].
Беженцы так часто прятались за чужими масками, что почти невозможно ни достоверно установить количество русских среди перемещенных лиц, ни уверенно реконструировать количественные соотношения бывших советских граждан и бывших эмигрантов[111]. Большинство бывших советских русских оказалось в нерусских лагерях (польских, украинских, латышских), и если они еще не успели выдумать себе какую-нибудь другую национальную принадлежность, их побуждали примкнуть к национальной группе, которая преобладала в том лагере, куда их занесло. Впрочем, было несколько нетипичных русских лагерей – в частности, Фишбек (под Гамбургом, в британской зоне) и Мёнхегоф (под Касселем в американской зоне). Лагерь в Фишбеке, где нашли пристанище не только русские, но и западные украинцы-антикоммунисты, был основан в конце 1945 года при поддержке местного Комитета русских беженцев в Гамбурге и имел тесные связи с РПЦЗ и НТС. Руководителем лагеря был Александр Веремеев, белый русский, живший до войны в Югославии. Среди обитателей Фишбека были Леонид Артемьев, Евгений Ющенко и семья Тамары Щегловой[112] – дочери белого офицера, донского казака, и будущей управляющей модного дома в Австралии. Георгий Некрасов окончил в лагере русскую гимназию, а доктор Петр Калиновский, переведенный из польского лагеря, работал там врачом[113]. Название ежедневной газеты, выходившей в лагере, – «Единение» – перешло затем к главной русскоязычной газете Австралии.
Мёнхегоф, лагерь под Касселем в американской зоне оккупации, был весьма примечательным учреждением. Стихийно созданный в июне 1945 года на территории заброшенного военного лагеря стараниями членов НТС из Югославии, впоследствии он был де-факто признан сотрудниками UNRRA/IRO и оккупационными властями. Изначально он представлял собой не лагерь беженцев, а строительное предприятие, и в него даже вошла ранее существовавшая строительная фирма – «Эрбауэр» из Бреста. Под конец войны работники «Эрбауэра», бежавшие на запад, встретили где-то по пути Константина Болдырева, и тот взял инициативу в свои руки. Прирожденный лидер, Болдырев был белым русским, выпускником кадетского училища в Югославии и членом НТС, он великолепно говорил по-немецки и, как потом выяснилось, не хуже владел английским. Приведя группу беженцев в американскую зону, Болдырев «проявил исключительные дипломатические и организаторские таланты, а также умение приспосабливаться к обстоятельствам. Очень скоро он сделался доверенным советником местного американского начальства. Как ему это удалось – остается тайной по сей день…»[114] Если лагерное руководство состояло главным образом из эмигрантов первой волны без подданства, имевших связи с НТС и коллаборационистское прошлое, то большинство рядовых жителей лагеря (около 65 %) составляли советские граждане, решившие не возвращаться на родину. Первая группа покровительствовала представителям второй, подбадривая их и помогая обзавестись новыми поддельными личностями и документами. И действовали они так ловко, что, пока бюрократический аппарат союзников проводил свои процедуры, официально зарегистрированная доля русских эмигрантов, не имевших гражданства, выросла с 35 % до 83 %[115].
111
Согласно сделанным в 1953 г. и неопубликованным оценкам американского демографа Евгения Кулишера, среди 285 тысяч невозвращенцев – граждан СССР на момент до 1939 года – было около 40 тысяч русских (14 %) (приводится в: Mark Elliott. Op. cit. P. 174). По советским оценкам, в 1952 г. из 451 560 граждан-невозвращенцев (включая тех, кто получил гражданство только в 1940 г., и тех, кто переселился за пределы Европы, но исключая эмигрантов первой волны), образовавших «вторую эмиграцию», русские составляли 7 % (31 700 человек), а украинцы – 32 % (144 934 человека): В. Н. Земсков.
112
115
Andrew Janco.