— Послушай, — вдруг сказала Рита, — а если бы автором этой диссертации была я, ты бы тоже так же отнесся к ней?
Решетников с любопытством взглянул на Риту. Что это ей вздумалось испытывать его? Какого ответа она ждет?
— Думаю, что да, — сказал он. — Хотя ты вряд ли могла бы быть автором такой диссертации — ты бы с твоим характером умерла от тоски уже на третьей странице…
— Правильно, молодец, — засмеялась Рита. — Знаешь, я не стала подробно говорить при Мелентьеве, не хотела хвастаться, но сейчас я собираюсь заняться статьей, где слегка достанется Никитину. Никитин ведь очень хитро поступает — ты не обратил внимания? — он умеет обходить туманные места, он делает вид, будто их просто нет. О тех моментах, которые не подпадают под его концепцию, когда мембрана ведет себя не так, как должна вести по представлению Никитина, он молчит. Он не знает, как объяснить их.
— Кстати, и мы пока не знаем… — сказал Решетников.
— Ничего, у меня уже поднакопился любопытный материал. Если эту статью напечатают, она, по-моему, должна обратить на себя внимание.
— Я вижу, тебе не терпится выйти на арену научных битв, — сказал Решетников.
— А что? — засмеялась Рита. — Я всегда была храброй.
— У тебя интересная манера смеяться, — сказал Решетников. — Ты, когда смеешься, жмуришься, как кошка. Тебе еще никто не говорил об этом?
— Нет, приоритет принадлежит тебе. С тобой говоришь о серьезных вещах, а ты вечно шутишь. Лучше не забудь, что ты обещал мне журнал с последней статьей Харди. Принесешь, не забудешь?
— Журналы выдаются только на дому, — пошутил Решетников. — Правда, Рита, зашла бы ты ко мне завтра, — сказал он уже серьезно. — Я бы заодно познакомил тебя с моими тетушками. Я давно уже хочу познакомить тебя с ними…
Решетникову и правда хотелось, чтобы близкие ему люди наконец узнали друг друга, хотя он и предполагал, что Рите нелегко будет понравиться его тетушкам. Уж на что Таня Левандовская умела располагать к себе людей, нимало, кажется, об этом не заботясь, а и она долго не могла преодолеть их холодность, ревнивую отчужденность.
— Ну вот еще! — сказала Рита. — С чего это ты вздумал мне смотрины устраивать? Не выношу, когда меня осматривают и оценивают.
— Да какие же смотрины, Рита! Ты даже не представляешь, какие удивительные у меня тетушки! Одна — тетя Нина — всю войну на фронте была сестрой в госпитале. Как начнет иногда рассказывать — каких только страданий человеческих она не насмотрелась! Слушаю я ее, бывало, и думаю: да неужели может человек такое вытерпеть? Ей и до сих пор еще раненые, которых она вы́ходила, письма пишут. А вторая — тетя Наташа — она всю блокаду здесь провела. Знаешь, сейчас вот как-то все реже употребляется это слово — «благородный». Так оно как раз к моим тетушкам наиболее точно применимо. Тетя Нина — человек суровый. Она до войны еще замужем была, муж ей изменил однажды — мелко, случайно, не по любви, а только потому, что возможность такая вдруг представилась, и она простить ему не смогла, даже не того не простила, что изменил, а того, что скрыть пытался, обманывал, вид делал, будто ничего не произошло. Не могла она этого понять. На другой же день от него ушла, как узнала. Потом он умолял ее простить, чуть ли не на коленях стоял, любил он ее, может быть, даже еще больше любил, чем прежде, — так и не простила. И даже имя его при ней запретила произносить.
— Более, какие страсти! — сказала Рита. — Даже не верится. Как в театре.
«Да взгляни ты на свою жизнь, — хотелось сказать Решетникову. — Твои отношения с родителями, уход из дому — разве это не страсти?»
— А он, этот ее муж, к тете Наташе приходил жаловаться на свою жизнь, упрашивал ее повлиять на сестру. Плакал. И тетя Наташа его жалела, выслушивала и утешала. В блокаду он умер. Вся лестница в доме, где он жил, вымерла, он один оставался, последний живой человек. Он уже не мог вставать, не мог двигаться. И тетя Наташа приходила к нему, ухаживала за ним. Он и умер при ней.
«Да что же это я…» — спохватился вдруг Решетников. Вовсе не собирался он навевать на Риту печаль своими воспоминаниями. Он и сам не знал, с чего это так разговорился. Впрочем, и тишина, стоявшая сейчас в доме, и полупритушенный свет — все невольно располагало к неторопливому, откровенному разговору…
— Ты не думай, — сказал он, — тетушки у меня не какие-нибудь старушенции, которые только и ведут разговоры о прошлом. У них еще и жизнерадостности, и юмора — хоть отбавляй. Однажды чуть не поссорились. Тетя Нина вдруг решила играть в шахматы. Вернее, играть-то она всегда играла, еще с юности, а тут решила всерьез заняться. «Раньше, — говорит, — у меня никогда времени не было, жизнь не позволяла, а теперь я пенсионерка, могу заниматься тем, что мне по душе». И поехала летом в ЦПКиО в турнир записываться. Тетя Наташа в тихий ужас пришла: «Тебе же седьмой десяток идет, тебя же за сумасшедшую примут! Там же одни мальчишки да мужчины играют. Неужели тебе не стыдно?» — «А чего мне стыдиться? — отвечает тетя Нина. — Я, может быть, всю свою жизнь в настоящем турнире сыграть мечтала, так неужели теперь не могу себе позволить?» — «Ты подумай, как ты там выглядеть будешь! Тебя же на смех поднимут, пальцами на тебя станут показывать! Пойми — не принято это!» Но нашу тетю Нину переубедить, если она что-нибудь задумала, не так-то просто. Отправилась в ЦПКиО, записалась. Я потом однажды видел, как она играла. Действительно, вокруг все парнишки, мужчины, она одна среди них. И я, знаешь, еще бо́льшим уважением к ней преисполнился. Потому что это ведь мужество надо иметь, чтобы через то, что н е п р и н я т о, переступить, чтобы смешной в глазах людей не побояться выглядеть. Мне кажется, многие люди не позволяют себе поступать так, как им хотелось бы, как им нравится, только из-за этого ложного стыда, из-за страха перед насмешкой…