— Ну уж, ты хочешь приписать мне все смертные грехи, — сказал Трифонов почти весело, хотя совсем не до веселья было сейчас ему. Часто, еще в юности, снился ему один и тот же сон: Таня уходит, а он, как это бывает только во сне, не в силах ни сдвинуться с места, ни окликнуть ее. Второй раз за сегодняшний день поддался он самообману, утратил чувство реальности, чего почти никогда не случалось с ним раньше, — как будто некий безотказный прежде механизм в его сознании вдруг стал давать перебои. Только от одной мысли, что Таня могла догадаться о его надеждах, он почувствовал себя униженным.
— Что касается Решетникова, то мы с ним квиты, — сказал он. — Я выступал против твоего отца по глупости, желторотым студентиком. Решетников делает это теперь, после его смерти, — не знаю, что лучше.
Трифонов понимал, что говорит не то, что опять совершает ошибку, но обида и разочарование не давали ему остановиться.
— Что ты имеешь в виду? — спросила Таня.
— А ты не знаешь? Решетников ничего тебе не говорил?
— Нет, — сказала она.
Таня осталась такой же, как прежде. Даже в мелочах она не позволяла себе лжи. Хотя Трифонов чувствовал: ей было неприятно произнести сейчас это «нет».
— Он не говорил тебе, что опровергает работы твоего отца?
— Нет, — повторила Таня.
— А между прочим, пол-института сбежалось на их лабораторный семинар, чтобы послушать, как он это будет делать. В лаборатории Левандовского опровергают Левандовского — такое нечасто бывает, не правда ли?
— Я не верю, — оказала Таня.
Трифонов пожал плечами.
— Это твое дело.
— Я не верю, — повторила Таня. — Он бы сказал мне. И потом, — он же продолжал папины работы. Для него опровергать их — это то же самое, что опровергать себя.
— Отчасти да, — сказал Трифонов. — Но только отчасти.
— И все-таки он не мог этого сделать! Зачем ему это?
— Зачем? — переспросил Трифонов. — Я тебе объясню, зачем. После долгих и, разумеется, мучительных раздумий человек решается опровергнуть работы своего учителя. При этом, конечно, — ты права — он мужественно признаёт ошибочность прежних своих взглядов. Ты даже не представляешь, как эффектно все это выглядит!
— Ты просто завидуешь ему! — сказала Таня, но в голосе ее уже не было прежней уверенности, боль и растерянность звучали в нем.
«Она все еще любит его», — подумал Трифонов.
— Что мне завидовать! — усмехнулся он. — Впрочем, если не веришь, можешь спросить у него сама. Только не откладывай, а то он уедет на международный симпозиум.
Она посмотрела на него долгим внимательным взглядом.
— В своем письма ты забыл написать, что из послушных мальчиков, оказывается, вырастают мелочные и мстительные мужчины, — сказала она, вставая…
Вечером Решетников работал дома — печатал тезисы доклада, который ему предстояло сделать на симпозиуме. Даже, казалось бы, чисто техническую работу — перепечатку рукописи — он любил делать сам, иначе потом он всегда испытывал чувство незавершенности: как будто была еще возможность что-то исправить, уточнить, а он сам отказался воспользоваться этой возможностью.
Зазвонил телефон, и Решетников, сердясь на себя, почувствовал, что волнуется. Все еще казалось ему, что между ним и Ритой осталась какая-то недоговоренность, хотя в глубине души знал, что, даже позвони она сейчас, ничего уже не может измениться.
Он поднял трубку и услышал Танин голос:
— Здравствуй, Митя!
— Привет! — сказал он.
— Митя, это правда?
— Что? — спросил он.
Он и на самом деле не сразу понял, о чем она спрашивает. Только что он думал о Рите, и ему вдруг представилось, что Танин вопрос каким-то образом относится к ней.
— Трифонов сказал мне, что ты выступил с опровержением папиных работ. Это правда?
— Правда, — сказал он. — Только…
Она прервала его.
— Значит, все-таки правда… — сказала она задумчиво. — Я бы предпочла узнать об этом не от Трифонова, а от тебя.
— Таня, послушай, я…
— Не надо мне ничего объяснять, — сказала она. — Особенно теперь.
— Таня, я хотел…
Она уже не слушала его. В трубке раздавались короткие гудки.
Решетников встал, прошелся по комнате, стараясь успокоиться. Ах, как нехорошо все получилось! Все оберегал он Таню, все не хотел тревожить ее раньше времени — вот и дооберегался. Конечно, он мог сейчас поднять трубку, набрать ее номер и попросить выслушать его, и попытаться все объяснить. Только не было у него уверенности, что она станет его слушать, знал он ее характер, знал, что больше всего не терпела она запоздалых оправданий и объяснений.