Да не ошибся ли он? «Да может ли разве повториться такое?» — едва ли не со страхом подумал Решетников.
Он долго не решался снова поднять глаза, пытаясь совладать с собой, пытаясь уверить себя, что виной всему только воспоминания, ожившие здесь, в этом кабинете. Но вот опять взглянул он на Таню, опять встретились, соединились их взгляды — и все повторилось снова.
Первухин продолжал невнятно бормотать свою пьесу, его друзья потягивали кофе, сигаретный дым поднимался к потолку кабинета, но все это, казалось Решетникову, было только игрой, театральным действием, за которым рассеянно следили сейчас из глубины зала два человека, захваченные единым чувством…
Все, что было рационального в натуре Решетникова, протестовало сейчас, восставало против самой возможности возвращения к тому, что когда-то уже испытали и пережили они оба. Зачем же тогда были упущены все эти годы? Зачем было Танино замужество? Зачем — если опять он чувствует себя мальчишкой, студентом, впервые увидевшим Таню Левандовскую?..
Но какой смысл имели все эти «зачем», если стоило Решетникову лишь взглянуть на Таню, и уже казалось ему, что он всегда только и ждал этой встречи… Как будто все эти годы были лишь напрасной попыткой обмануть самого себя, и теперь наконец он с облегчением убедился, что обман не удался… Как будто чувство его к Тане только притаилось, только отступило на время для того лишь, чтобы вспыхнуть опять с новой силой… Как будто даже влюбленность его в Риту и все то, что пережил он за последний год, было необъяснимо связано с Таней, было необходимо для того, чтобы наступила наконец эта минута…
Рационалист, логик все еще бунтовал в Решетникове, все хотел отыскать смысл, все не желал смириться…
Ах, Первухин, Первухин, ну что ты там бормочешь еще, что ты понимаешь в абсурдных сюжетах?.. Ну вот он, сюжет, разыгрывается ка твоих глазах — бери его, оторвись только от своих бумажек… И верно, не абсурд ли это — вдруг спустя столько лет пытаться снова поймать воздушный шарик, который когда-то ты сам с такой беззаботной легкостью выпустил из рук?..
— Достаточно, — сказал вдруг Первухин, отодвигая свою рукопись.
— Как, разве все? — спросила приятельница поэта.
— Какая разница — все или не все? — отозвался Первухин. — Моя пьеса может начинаться с любого места и кончаться в любом. Как и материя, она не имеет ни начала, ни конца.
— Ни смысла, — сказал художник.
— Правильно — ни смысла, — согласился Первухин. Он глотнул уже остывшего кофе и спросил: — Ну как?
Они заговорили, заспорили все с тем же многозначительным, глубокомысленным выражением лиц, и опять никак не верилось Решетникову, что спорят они всерьез, что не притворяются, не разыгрывают друг друга, что не засмеются вдруг разом, не скажут: «Ладно, хватит морочить голову…»
Таня участия в споре не принимала, но слушала, казалось, внимательно, она сбросила туфли и сидела в кресле, поджав под себя ноги, склонив голову на плечо — это была ее любимая поза, — и оттого, что, наверно, не раз сидела она вот так же в этом кресле и тогда, когда его, Решетникова, не было здесь, ему стало неприятно и грустно.
«Зачем ей эти люди? — думал он. — Что они ей? Что она им? Зачем они здесь?»
Только теперь, всматриваясь в их лица, он заметил, что на всех них сквозь самоуверенность приглядывала печать в т о р о г о д н и ч е с т в а, то выражение, по которому он еще в школе безошибочно мог узнать неудачника, двоечника, привыкшего с покорным безразличием сносить попреки и насмешки. Сложная смесь нагловатости и ущербности, ожесточенности и приниженности.
И спор, который они вели сейчас, был полон язвительных намеков и желчности, причем язвительность эта была обращена против невидимых и недоступных противников.
Решетников в спор не вмешивался, он встал и отошел к окну. Почему-то он не решался приблизиться к Тане — словно опасался неосторожным движением, жестом или словом разрушить то молчаливое понимание, тот союз, который уже возник между ними.
Таня сама спрыгнула с кресла и подошла к нему.
— Ну что, любопытно? — спросила она и кивнула в сторону спорящих.
— Знаешь, что напоминает мне этот спор? — сказал Решетников. — Ритуальный танец древних охотников вокруг воображаемого мамонта. Когда есть все: и копья, и стрелы, и неподдельная ярость, и победные выкрики, нет только одного — самого мамонта.
Таня засмеялась.
— Один — ноль в твою пользу, — сказала она. — Ты не лишен проницательности.
Решетников чувствовал себя в ударе, ощущение радостного подъема, прилива сил, которое испытывал он в юности, не оставляло его, ему захотелось спросить Таню, помнит ли она, как впервые пришел он сюда, в этот кабинет, вернее, он знал, он не сомневался, что она помнит, но все равно ему важно было сейчас услышать об этом от нее самой. Но тут возле них появился его знакомый, техник их института.