– Не совсем, апа, объясните…
– Ты же видишь, сколько вокруг смертей, люди мрут как мухи. Их прикапывают в землю как собак – без обрядов и молитв. А ты выучи эту суру и все время читай, произноси имена умерших, хотя бы так ты сможешь облегчить им уход в мир иной… Скоро уйду и я… Мне будет легче, если буду знать, что моя Зухра, заботясь обо мне, читает «Ясин»…
Так и случилось… Когда через два дня Зухра пришла к ней со свертком припрятанных, оторванных от себя кусочков засохшего хлеба, никто из темной избы не отозвался. Некогда стройная, беленькая абыстай Галия лежала, устремив к потолку остекленевшие, помутневшие глаза…
День ото дня силы и сознание покидали Зухру, но только одно удерживало от спасительного ухода – Шакир. Вот сейчас придет он, а ее нет. Не встречает она любимого, долгожданного. Этим и жила все лихие годы, только вера заставляла работать до потери сознания, чтобы заработать на еду, чтобы выжить, чтобы встретить его…
Как-то по дороге за водой для уборки и стирки в доме Гайши встретился Нурлан – мальчик из команды Асхата по игре с обручем. Увидев и кое-как признав в нем озорного, подвижного мальчика из беззаботного детства, а теперь лысого, израненного, с костылем, Зухра чуть не потеряла сознание и вместо приветствия и расспросов выпалила:
– Нурлан, где мой Шакир?! Вы же вместе уходили! Где он, когда вернется? Не молчи!
Нурлан, потупив взгляд, долго молчал и, заикаясь, глядя мимо нее, сказал:
– Здравствуй, Зухра… Рад видеть тебя живой… Три дня брожу по селу и никого из наших не встречаю. Папы с мамой нет, и даже не знаю, где их могила…
– Где Шакир?!
– Смело он воевал… Он был своим, нашим муллой. Без его молитв никого не хоронили. В бою под Белой церковью нас сильно покрошили, много наших полегло… Погиб он или живой, не скажу, но живым я его не видел, а погибших там мы не смогли похоронить. Уж очень жаркая была битва. Мы отступили…
Очнулась Зухра в незнакомом доме, в мягкой постели… Долго лежала, соображая, где она, как сюда попала. Последним в ее сознании всплывало, как хозяйка Гайша, когда и в их дом пришел голод, стало нечего есть, просто выгнала ее из сарая. Боялась, что Зухра здесь и помрет. Зухра долго шла, качаясь, не зная, куда и зачем. Дом отца стоял без окон, полуразобранный на дрова. Опустевшая деревня, в которой не было слышно ни ржания лошадей, ни мычания коров, ни даже лая собак и кудахтанья кур, гогота гусей, улицы, на которых не бегали и не голосили дети, уходила в ночь. Зияли пустыми окнами опустевшие дома, значит, здесь все вымерли, не вернулись с проклятой войны или ушли в поисках пропитания в большие поселки и города. Редко где загоралась лампа: керосина не стало, как и лавок, в которых его продавали. Она шла, не зная куда, хотелось просто лечь у любого забора, закрыть глаза и уйти в небытие…
Перед глазами все расплывалось, и вдруг ей показалось, что ее зовет Шакир. Сквозь шум в голове, сквозь полудрему умирающего сознания: «Зухра! Я здесь, спаси меня…» И ей привиделась картинка: он, раненый, лежит на берегу реки Мендым, истекает кровью, зовет ее. Надо бежать туда! Закрыть руками его рану, дать ему напиться! Но все стало меняться. Вдруг Шакир превратился в того цыпленка, подбитого коршуном и которого «похоронили» здесь. Цыпленок бьется в ее руках, истекает кровью. То вдруг дорогу ей преграждает огромный, как великан, Ахат – вот-вот он, отступая от напора Зухры, наступит на Шакира и раздавит его! Но опять она видит только Шакира – белое лицо, сияющие одухотворенные глаза, полные любви к ней… Она бежит, нет, не бежит, а уже летит к нему. Так стало легко, свободно, вот сейчас она снова будет с ним…
– Зухра, – незнакомый мужской голос вернул ее к действительности. Над ней с деревянной плошкой, от которой вкусно пахло хлебом, наклонился мужчина. – Это я, Фатхелислам-агай, узнаешь меня?
Сквозь пелену, шум в голове и непонятные видения она увидела сначала неясные очертания лица, напряглась и разглядела. Да, это был Фатхелислам-агай…
С германской войны он вернулся с Георгиевским крестом на груди – редкой наградой среди простых солдат. Высокий, статный, с горделивой походкой. Его благородное лицо с неярко выраженными азиатскими чертами обрамляли кудрявые черные волосы. По традиции он не мог отпустить бороду, так как его щеки и подбородок испещрила оспа. Взгляд его карих глаз был цепким и проницательным.
Его род не отнесли бы к состоятельным, одни были в середняках, а кто-то и вовсе бедствовал. Но ходила в округе легенда про одного из дедов Фатхелислама – Кагармана. Мол, он был настолько воинственным и изобретательным, что однажды из дуба выдолбил ствол, как у пушки, из высушенных опилок и каких-то смол и добавок сделал подобие пороха и метким выстрелом снес макушку церкви в селе русских заводчиков Сосновка, что у реки Мендым в сторону Богоявленского завода.