Околов сидел, опустив голову, и время от времени бросал исподлобья на сестру недобрые взгляды.
— Смотреть в глаза товарищам, — гортанно, нажимая на букву «р», протянул Околов, схватив сестру за руку. — А какие песни ты пела двадцать лет тому назад?
— Пусти! Ты делаешь мне больно! — Она с силой вырвала руку. — Двадцать лет!.. За это время во всем мире народилось много, много миллионов людей, в том числе и я, заново. Ты можешь понять, что такое второе рождение?
— Стараюсь, сестрица, стараюсь, да не хочу поверить... Не могу. — Он судорожно перевел дух.
— А ты поверь и не прячься от правды.
— От какой правды?
— Правда одна на земле...
— Тебя что, окрестили заново! Обольшевичили! И ты запела: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем»? А когда кричали: «Даешь Европу!» — ты тоже поверила? Да? — Околов сжимал кулаки, ему хотелось ударить сестру.
— Погоди. Речь ведь не о том. И к чему споры? Вот тебе мой совет, совет сестры, которая любила тебя как сестра и мать. Оглянись по сторонам. Открой глаза, замечай плохое, но замечай и хорошее, слушай плохое, но слушай и хорошее и щупай все руками и пойми, за какой срок это сделано и какими неумелыми еще руками. Задумайся над тем, что принес ты, что можешь дать ты этому народу? Новое учение? Более совершенную форму правления? Счастливую жизнь? Нет, нет и нет! Тобой руководит психология побежденных, вы ослеплены ненавистью, любовь ваша эгоистична, вы патриоты другой, несуществующей России. Пойми, старое мертво, его не воскресишь...
— Мы и не хотим его воскрешать. Наша задача освободить народ от чуждого ему коммунистического строя...
— Почему чуждого? Вы задумали навязать народу нечто подобное тому, что он недавно сверг, и снова залить родную землю кровью? Опомнись! — Она посмотрела на брата, глубоко вздохнула и упавшим голосом, словно про себя, продолжала: — Кажется, я попусту трачу слова, вижу, как ты даешь понять, что неустрашим, хладнокровен и крепок, как гвоздь, и готов терпеливо выслушать что угодно, но выдают тебя глаза, хоть ты и стараешься их отвести, они горят по-волчьи. Гнев плохой советчик, негоже мне далее с тобой оставаться. Прощай! — И она встала и пошла, вся как-то согнувшись и волоча ноги, словно ждала выстрела в спину. Чтобы провести бессонную ночь в мучительных угрызениях совести.
Околов смотрел ей вслед, и в нем боролись противоречивые чувства — и злость, и жалость утраты, и разочарование от несбывшейся надежды, и, наконец, досада на себя, своих учителей там, на Западе, и на этот непонятный уже ему русский народ, ради свободы которого он пришел, рискуя жизнью, сюда. «Не протянула руки, не оглянулась, обозвала волком, а я-то старался ее оберечь и даже Георгиевскому сказал, что ее зовут Ольгой», — думал он, глядя на тонущую во мраке фигуру, и щемящая тоска, как старая наболевшая рана, заполнила все его существо. Вспомнились эвакуация из Керчи в 20-м году, прощание с родиной, слезы на глазах у мужчин, рыдания женщин, и вот снова прощание и та же щемящая тоска. «Побеги, останови ее, откажись, еще не поздно, ступи на другой путь!» — шептало ему сердце. — «И тебя расстреляют или сошлют заживо гнить в лагере!» — возражал рассудок.
6Переночевав на вокзале, Околов уехал в Царское Село и долго бродил по аллеям парка, такого красивого в эту осеннюю пору. Кругом было полно багряно-золотистого света, листья громко, как сучья, хрустели под ногами, пахло прелью и землей. Нигде ни души. Казалось, только он да осень гуляют по тихому парку.
«Характер человека — его судьба», — говорили древние греки. Что ж, будем ее ковать! И будьте все вы прокляты! — думал Околов. — Ясно, что ни о какой пропагандистской работе по распространению идей НТСНП в Советском Союзе не может быть и речи, не говоря уже об организации восстания или «пятой колонны». Остается одно — создать хотя бы какую-нибудь разведывательную сеть и по возможности самостоятельную, чтобы за хорошие деньги давать сведения разным разведкам. И обязательно связаться с немцами!! Рано или поздно они завоюют эту проклятую страну». Разговор с сестрой озлобил Околова. Если раньше он ненавидел большевиков, то теперь он готов был ненавидеть всех. Он знал, что, несмотря на закон, по которому «За разглашение военнослужащими сведений военного характера, составляющих государственную тайну, если они не квалифицируются как измена родине и шпионаж — карается заключением в исправительно-трудовой лагерь на срок от десяти до двадцати лет», было немало ротозеев, болтунов, хвастунов и просто невоздержанных людей, желавших показать свою политическую, экономическую и военную осведомленность о жизни в СССР. Но где они? Как их найти? В вагоне поезда он услышал от солдата фамилию командира воинской части и записал ее, проводница проговорилась о запасном железнодорожном пути на станции — он и это пометил в книжке шифром; симпатичный рабочий из Киева, подвыпив, точил с ним язык о своем номерном заводе. «Ага, — засек Околов. — Это человек «проверенный». И записал адрес рабочего. Но таким образом сведений он собрал маловато.
Аллея привела его к Пушкинской беседке. В тихой глади пруда отражались деревья, небо, белые облачка.
Он опустился на одиноко стоящую скамью и долго смотрел, как с высокого клена слетали в воду, точно какие-то золотистые бабочки, разлапистые листья. Опавшие листья...
Прошел добрый час. Он задремал. Разбудили его негромкие голоса и шуршание листвы. К скамейке приближалась парочка. Остановившись в десяти шагах, молодой человек взял девушку за руку и продекламировал:
В те дни, когда в садах Лицея...«Наверно, студенты, интересно», — подумал Околов. И все-таки на всякий случай огляделся и полез в карман, и рука его легла на пистолет.
Они постояли какую-то минуту, глядя на пруд, повернулись и направились к скамейке, на которой он сидел.
— Вы разрешите? — спросила девушка, и они уселись на краешке.
«Видимо, это их насиженное местечко, и они приходят сюда часто», — подумал Околов.
Жизнерадостные и веселые, они легко перебрасывались словами, порой острыми и даже колкими, порой ласковыми и сердечными, легко меняли темы или вдруг начинали горячий спор. Особенно сильное впечатление на Околова произвел их разговор о Циолковском, о последнем его труде.
— А общая перспектива роста тяжелой промышленности при имеющейся у нас сырьевой базе и плюс ракета Циолковского выдвинут нашу страну на первое место! — закончил молодой парень громогласным басом.
— А на Луну в ближайшие годы не полетите? — не выдержал Околов.
Молодой человек удивленно посмотрел на него:
— Это вопрос одного-двух десятилетий. Наука движется скачкообразно. Мы, физики, это понимаем...
— Физики, а увлекаетесь стишками? — удивился Околов.
— Это не «стишки», а Пушкин!
— Пушкин — дворянский поэт.
— Который, кстати, писал: «Теперь мила мне балалайка да пьяный топот трепака перед порогом кабака...» Нет, он наш, народный!!
— Вроде, значит, Демьяна Бедного? — съязвил Околов и, не желая больше ничего слушать, поднялся и ушел. «Вот тебе и лапотная Русь! И антикоммунистически настроенная молодежь! Неужели наша ставка бита? Нет, все дело в личности. Не хитроумное марксистское колесо истории, а личность и только личность. И никаких большевиков на свете не было бы, если бы вместо безвольного Николая II на престоле сидел бы его отец или тезка Николай I. А народ? Народ же, как в «Борисе Годунове» у Пушкина, «безмолвствует»!»
«Личность в истории» — конспект НТСНП, напечатанный на плохой бумаге ротатором, оставался сейчас единственным якорем спасения. Личность в истории. Будет ли он, Околов, такой личностью? Хотя бы в истории разведки? Будет! Будет во что бы то ни стало!
Он прожил в Ленинграде еще три дня. Растерянный и подавленный бродил по улицам, заходил в музеи и подолгу простаивал перед дворцами, памятниками, мостами, соборами, смотрел, слушал объяснения экскурсоводов. 1 ноября выехал в Москву. Ему хотелось побывать на Красной площади во время демонстрации, чтобы убедиться, можно ли изыскать возможность для организации террористического акта на принимающих парад и приветствия вождей партии и правительства.