Наконец справа за кустами послышался шорох, Колков рванул пистолет. На поляну вышел огромный, почти двухметровой длины вепрь. Он шел осторожно, прислушиваясь и принюхиваясь, щетиня гребень загривка, вытягивая морду, по-видимому, чуя человека. Колков вскинул пистолет, прицелился, готовый в любой момент нажать на спуск. Блеск стали напугал зверя, и он кинулся в кусты.
Переведя от волнения и страха дух, Колков подошел к спящему Ольшевскому. А Кацо, родом из Тифлиса, похрапывал под брезентом.
Колков шел с Ольшевским, которого знал по кадетскому корпусу. Это горячий кавказец, смелый; однажды они даже подрались. Но с той поры стали друзьями. Поэтому в товарище своем Колков уверен. Ему вспомнился первый переход через границу в августе 1938 года, когда он шел вместе с Околовым. Тогда он трусил больше, чем сейчас, но верил в правоту дела, на которое шел в Советский Союз, а сейчас к своему походу он был почти равнодушен. Околов теперь стал начальником разведки НТСНП, одновременно возглавляет разведшколу. А Колкову вновь досталась роль рядового исполнителя чужих замыслов. Впрочем, на сей раз он идет старшим; в Мозыре ему предстоит встретить две другие двойки и руководить ими по выполнению намеченных операций.
«Ты зрело смотришь на вещи, на тебя возлагает надежды наше исполбюро», — уверял его перед забросом в СССР Околов. Но Колков ему не верил. Он не верил больше и Байдалакову, который еще в Югославии твердил ему, что русский народ в СССР очень сочувствует идеям НТСНП, уверял его, Колкова, который сам побывал в России и убедился: людям наплевать на белую идею!
Вера Колкова в замыслы главарей НТСНП особенно надломилась после возвращения его из СССР. Они вернулись с Околовым в Польшу, неся какую-никакую истинную информацию о Советском Союзе для заграничного белого движения, а их сразу же на территории Польши арестовали и направили в полицейский комиссариат, допросили и отвезли в Вильно. Возмущало Колкова, что на их сведения накинулась польская разведка. Но он, Колков, никогда не продавался ни полякам, ни англичанам, ни японцам. Значит, верхушка НТСНП продалась? И немцам продалась тоже?
Околова совершенно не мучили угрызения совести, он, ухмыляясь, провожал Колкова в Вильно на вокзале, когда Александр уезжал в Варшаву. А Александр чувствовал себя больным и хотел лечь в больницу. Гостиницу в Варшаве ему заказали опять ту же, где он пребывал перед забросом в СССР. Колков увидел сонного портье, того же плутоватого бармена за стойкой, почувствовал тот же запах, присущий всем второклассным отелям.
Будто бы с ним ничего не случилось, будто бы он не побывал в СССР, не пережил встречи с родным домом, с родным городом. Колков ходил по коридорам отеля, надеясь увидеться с Зосей, но она уже уволилась и куда-то уехала. Это его совсем расстроило.
На другой день Колков пошел в угнетенном состоянии на прием к врачу. Но вышел от врача взбодренный: экземы, которой его напугали в Краснодаре, не было. Как же так? Не мог же врач его там обмануть?..
Уже повеселевший, прошелся он по улицам Варшавы, заглянул в свой любимый кабачок у храма св. Анны, пропустил рюмочку-другую и вскоре трезвонил у двери квартиры Вюрглера. И тут, в квартире, нежданно-негаданно встретил бесшабашного «гусара» Сашу Чепурнова, похудевшего и озлобленного, с нехорошим блеском в глазах. Оказалось, что его группа при переходе границы где-то под Львовом наткнулась на засаду. Бабкин и Спица были убиты, а он, Чепурнов, после трехдневного блуждания по болотам, совершенно измотанный и больной, вернулся на польскую сторону. Его положили в больницу, где он и пролежал около месяца. А потом его еще дважды заставляли переходить границу для сбора шпионских сведений и потом отправили сюда, в Варшаву.
Чепурнов был пьян, он все порывался рассказать о своих страданиях там, в СССР, и Колков заразился от него злобой. Вюрглер слушал их молча, уставясь куда-то в сторону, и лишь изредка устремлял на Колкова испытующий взгляд.
— В польской разведке сволочи! — кипел Колков. — Меня по-хамски допрашивали, разъединили с Жоржем...
— Все утрясется. Скоро приедет Байдалаков и поговорит с кем надо, — успокоительно мямлил Вюрглер. — Не надо расстраиваться, ведь обошлось благополучно!
— Благополучно? Из шести человек, заброшенных в Советский Союз, остался только один Гурский. Да, может быть, и он убит или пойман, — кричал возмущенно Колков.
— Да, о Гурском никаких сведений нет, — поддержал Чепурнов и порывисто поднялся с дивана. — Да что там! — Он махнул рукой, уселся за пианино, хлопнул крышкой, взял аккорд и запел приятным баритоном:
Шутя ты дгуга жизнь погубишь, Шутя подставишь свою ггудь, Гусаг беспутный, кого ты любишь? И любишь ли кого-нибудь...Вюрглер опасливо посмотрел на потолок, хотел что-то сказать, но промолчал. А Чепурнов так же порывисто встал, обнял Колкова и с наигранной веселостью прокартавил:
— Пойдем, Шугка, скоготаем вечегок! Денег у меня хоть пгуд пгуди!
И вот теперь, находясь второй раз на территории Советского Союза, на берегу реки Птичь, смотря на высокий раскидистый дуб, Александр Колков думал о том, что он уже совсем потерял совесть, что вовлечен в шпионскую сеть польской и японской разведок и не принадлежит сам себе, он действительно враг своего народа. Ему было горько это осознавать, потому что когда-то он искренне хотел освободить свой народ от большевиков, а теперь оказывалось, что он помогает это делать японцам и полякам, а может быть, и немцам. Как же так? Его родную мать, которая живет здесь, он хочет «освобождать» с помощью японцев? Он уже плохо понимал, что с ним стало. Ему бы пойти сейчас к матери и попросить у нее прощения и признаться, что он страшно заблуждался. Перед ним был пустынный луг, над которым кружился коршун, а могучий дуб сверху протягивал ему ветви-руки и о чем-то шелестел. А Ольшевский все еще спал в кустах.
3Во второй двойке, которая перешла польско-советскую границу, были Петр Антонович Бережной (по новому паспорту Вихров, а еще по одному паспорту — Карпов) и Бржестовский.
Бережной родился в 1910 году в семье крестьянина-переселенца Каменец-Подольской губернии. Отец его Антон Варфоломеевич поселился в деревне Занадворовке Приморской области, самоучкой дошел до народного учителя, в 14-м году был призван в армию, кончил школу прапорщиков, ушел на фронт и пропал без вести.
Мать с детьми приехала в Раздольное, долго мыкалась в поисках работы и нанялась прачкой к генералу, который и устроил в 1920 году маленького Петю в первый класс Хабаровского кадетского корпуса. В 1922 году корпус был эвакуирован во Владивосток, потом в Шанхай, а в 1926-м перевезен в Югославию и объединен с Донским.
Как-то, будучи дежурным по корпусу, Олег Чегодов заступился за кадета 2-й сотни, которому устраивали темную невзлюбившие его почему-то донцы, и удачно примирил его с классом. Петр Бережной, который имел кличку Бага, через Чегодова невзначай подружился с Хованским. Далеко-далеко, в Приморском крае, жили мать, сестра и брат Петра Бережного. Кружок Чегодова был тайным, в нем изучали труды Ленина. И Петр, окончив корпус, просил Хованского отправить его куда-нибудь в Советский Союз. Но Хованский предложил ему поработать сначала на пользу родины против ее врагов. В 1936 году Бережной по совету Хованского вступил в ряды НТСНП. Прошло три года, трудных, напряженных. И вот он перешел польско-советскую границу, он на родине. Бага послан сюда как «бесстрашный и ярый энтээсовец», как и вся шестерка. После разговора с Байдалаковым он выехал из Белграда в Варшаву, жил в отеле «Виктория», потом занимался в «Торговой фирме Даковского», потом оказался в городе Лунинец с его грязной гостиницей «Варшавская», где ему подгоняли одежду, тренировался в стрельбе из пистолета, изучал специальную брошюру «Переход границы», запоминая легенду. 13 августа в 9 вечера он вместе с Бржестовским и с тремя проводниками углубился в территорию Советского Союза. Шли всю ночь. Утром по просьбе Бржестовского, который очень устал, решили передохнуть, а спустя два часа случайно наткнулись на пограничный патруль во главе с начальником заставы. Началась перестрелка. Бережной кинулся в кусты и лег на землю, чтобы, чего доброго, не подстрелили. Впрочем, опасался он напрасно, пограничники действовали согласно приказу: «По нарушителям не стрелять, а брать их живыми либо гнать к границе». Бржестовский с тремя проводниками, отстреливаясь, вернулся на территорию Польши, а Бережного доставили в Мозырь и в тот же день самолетом привезли в Москву.