Временный лагерь давно уже пришел в движенье: бойцы ходили, переговаривались, звякали пустые котелки, иные чистили оружие, развязав вещмешки, разбирали немудрящее солдатское хозяйство, отряхивали от хвои и земляных крошек шинели, мастерили сообща скатки, развешивали по сучьям гимнастерки, а то, оставшись по пояс голыми, сушили нательные рубахи. Костя отметил, что тогда, на рассвете, не ошибся: раненые бойцы составляли добрую половину — многие были в бинтах, доносились и стоны, — вероятно, где-то в глубине леса, скрытой дымно-молочной сизью, отдельно располагались тяжелораненые. Над всем в лесу как бы расплавилась, поглотив все, вязкая сосредоточенность, и Косте открылось, что все эти люди, еще вчера оказавшиеся в передряге, под бомбежкой, в схватке с десантом, быть может, чудом вырвались из лап смерти и теперь жили теми событиями, теми жесточайшими испытаниями и чувствами, какие выпали на их долю.
Кутушкин сидел по пояс голый, босой, в хлопчатобумажных шароварах, нижние завязки аккуратно обхватывали ноги у щиколотки. Его вывернутая наизнанку гимнастерка висела в изголовье, на сломанном суку, — солнце лучами как раз в точности, будто дробовой заряд, влепилось в нее, потную, заскорузлую. И Костя еще раз подивился хозяйственности и приспособленности Кутушкина. Вслед за тем, уже окончательно сминая в теле сонливость, увидел, что Кутушкин был поглощен непривычным занятием: пристально рассматривал швы исподней рубахи, проворно сводил ногти больших пальцев, слышалось внятное потрескивание… Он, выходит, «искался». Тотчас вскользь всплыло: в Свинцовогорске существовал обычай среди замужних женщин — высыплют они в погожий день на завалинку, в тенечек, посудачить, обменяться немудрящими новостями, распустят по-русалочьи волосы, «ищутся», сноровисто перебирают роговыми гребнями в корнях волос.
— А, встал! — проговорил Кутушкин, повернул в сторону Кости вихрастую, с торчащим хохолком голову. — Ночевали-почивали, во сне водочку пивали?
— Какая водочка!.. Воды бы испить, в горле — будто в мульде после слитого свинца.
— Это что — мульда?
— Чугунная посудина. Расплавленный свинец в нее льют.
— Ишь ты, не по-нашему все!
— С немцев все шло у нас в Беловодье. Раньше-то, при царях, их приглашали уму-разуму учить русского мужика, а теперь — они без приглашеньев…
— Знамо! Посади за стол, а уж ноги и сами на стол, — сказал Кутушкин и поднялся, повесил исподнюю рубаху рядком с гимнастеркой.
Обуваясь, Костя спросил, нет ли поблизости воды.
— Бочажина! Можа, дождевая или родничок, — ответил тот, с ленцой отмахнув рукой назад, за ствол сосны. — Вон, в низинке! Ополоснешься и попьешь.
Оставив шинель, вещмешок на земле, не прибрав их, Костя тронулся за сосну, угадывая за сплошным подлеском различимую прореженность, там, наверное, и была низинка, о которой говорил тамбовчанин; вновь с приливом ревности подумал о его сметливости и тут же, казалось, в малологичной связи вспомнил, что недели две назад, в последний день его кратковременных обязанностей связного командира роты, Шиварев сказал:
— Вот что, боец Макарычев, народу стало с гулькин нос, каждый на учете… Вы — отменный стрелок, нечего вам в связных. Возьму Путинцева — толку от такого стрелка как от козла молока. Пусть уж в связных.
Словно бы Костина мысль о командире роты передалась тому: Костя отошел всего с десяток шагов к бочажине, как вздрогнул, услышав зычный голос:
— Не жечь костры! Прекратить! Затушить немедленно!
Кое-где, в двух-трех местах, среди леса уже потянулись вверх жиденькие дымки. Шиварев быстро шел по лагерю, и Костя увидел, что ротный ранен: правая рука его висела на бинтовой, загрязненной и излохматившейся перевязи. Рана скорее пустячная, и Костя в согласии сказал про себя: «Прав комроты, авиацию не ровен час накличут!»
Не дойдя до поляны с бочажиной, хотя уже видел ее, представил — сейчас умоется, ополоснет грудь, спину, — Костя снова услышал энергичное шиваревское «воздух!», и тотчас разноголосицей полетело, будоража лагерь:
— Воздух!.. Воздух!..
— Рассредоточиться! — командовал Шиварев. — Пулеметчикам и петеэровцам приготовиться к отражению самолетов!
Лагерь охватила суета, будто ненароком копнули, пошевелили муравейник: одни бежали, подчиняясь команде «рассредоточиться», другие метались с винтовками, противотанковыми ружьями, не зная в точности, что делать: раненый, с перебинтованной головой боец, в гимнастерке без ремня, бросился сначала в одну сторону, туда, где был Костя, таща волоком шинель и мешок, потом вдруг, будто на него набросили невидимый аркан, остановился тараща глаза, после рванул обратно. Костя, сбитый с толку неразберихой, в недоумении остановился, с тоской подумав, что не удастся хотя бы напиться, и тут, в суматохе и гаме, явственно услышал знакомый давящий звук, — он нарастал, усиливался. «Немецкие самолеты… Бомбардировщики!..»