— Вот, люди добрые! Как товарищ комиссар дал отказ, — она покрутила головой с растрепавшейся на ветру прической, отыскивая, верно, военкома, — значится, прошу миром и порешить: должен мой муж пойти в Красную нашу Армию, на фронт — али нет? За юбку держаться по этой самой льготе али проклятых фашистов бить?
Толпа загудела в одобрении, оживилась. Посыпались реплики:
— Давай-давай его сюда, Анику-воина!
— Он тя бьет али ты его? Не иначе…
— Хо! Гляди, такая-то почище медведя-шатуна разделат!
Сухощавый мужик в расстегнутом пиджаке, приплюснутой кепке только глуповато ухмылялся.
У Куропавина окончательно растопилась, спала напряженность, и, видя возбужденное распаренно-полное лицо женщины, живо спросил:
— Фамилия-то как?
— Антипин он, стало быть.
— Причина-то в чем? Комиссар почему против? — Куропавин возвысил голос над бродившим гулом толпы, еще не угасшими репликами.
— Льгота, вишь ли… Детей вона! А чё ему дети? Бражку-от, дома сидючи, хлестать… Пушшай повоюет!
Люди вокруг Антипина расступились, и Куропавин приметил, что возле мужика, держась за чемодан и полу отцовского пиджака, жалось трое босоногих мальцов, белобрысых, настороженных.
— Товарищ Антипин, выходит, пьешь? — спросил Куропавин.
— Ну! Известно…
— А на фронт — как?
— Ну! Можна…
Подступивший к борту военком сказал:
— По мобинструкции таким льгота, товарищ Куропавин.
Расслышал или не расслышал Куропавин майора Устюжина — секунду колебался, чувствуя выжидание толпы, мельком отметил изломившиеся брови на высоком лбу жены Антипина, рассеянно-неверную улыбку его самого и, взмахнув рукой, в прежней живости сказал:
— Включите в команду! — И тут же добавил: — Митинг окончен, товарищи!
Толпа загудела, качнулась, хлынула к путям, на которых пыхтел со свистом закопченный паровоз, к распахнутым настежь теплушкам. Ударил медью откуда-то взявшийся оркестр, рассыпая марш «По долинам и по взгорьям». Антипина потянула мужа к строю мобилизованных, — там разноголосо перехлестывались команды.
Куропавин пододвинул с угла стола обычную школьную тетрадку, пометил: «Поинтересоваться Антипиной», а ниже жирно, твердо написал: «Женщины и подростки. Поворот — везде и решительно». В конце вывел три восклицательных знака. Откинулся на спинку стула, желая расслабиться, прикрыл веки, отозвавшиеся ломкой болью.
Хотя время было и не поздним, в кабинете загустела сумеречь, не назойливо обволакивала. Постепенно, в столь редко выпадавшем одиночестве, в непривычной тишине мысли его, исподволь, обретая незримую пока опору, вернули к тому, что бередило его, секретаря горкома, в эти военные месяцы особо.
Особо и настойчиво.
Для него, партийного работника, вставшего на эту стезю давно, прошедшего школу продотрядов, верховодившего в губкоме комсомола, «потершегося» на разных партийных постах, конечно же не было вопроса: отвечает ли партия перед Народом, перед Историей за все, что происходит в стране. Он давал на этот вопрос однозначный, не вызывавший у него и толики сомнения ответ: отвечает за все. В малом и большом. В существенном и несущественном.
Какие же должны быть у такой партии неизбывные, титанические силы! Думая об этом, в воображении лишь отдаленно приближаясь к широте и глубине задач, он, лишенный идеалистического фантазерства, пустого мечтательства, невольно замирал, пытаясь представить себе эти неисчерпаемые силы.
Да, он отвечал на тот вопрос однозначно, и в строгое представление о той общей партийной ответственности неразъединимо укладывалось и представление о своей роли — лишь частице, лишь всего-навсего составляющей, и он боялся даже мысленно преувеличить свои возможности, критически и строго относясь ко всем своим делам, своим поступкам. И, однако, когда-то ему пришло в голову сравнение, показавшееся почти точным: он — диполь, который в электрическом поле ориентируется, настраивается единственным образом.
Единственным и определенным.
Нет, Куропавин вовсе не впадал в притворную самокритичность, в ложное умаление своей роли и своих дел, не испытывал склонности к самоуничижению, которое всегда, как бы тонко ни скрывалось, все же с неизбежностью обнаруживается, — он лишь с возрастом, с опытом выработал умение, свой «магический кристалл», который, как сдавалось, облегчал ему возможность ориентироваться в сложной партийной деятельности.