— Быть завтра, с утра? В обкоме?
— Да не-ет, — словно в слабом разочаровании протянул тот. — Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня? Давай прямо сейчас. Не в обком — время позднее, в обкомовскую гостиницу. Квартиры-то пока нет. Посидим спокойно, разберемся. Да ты-то не возражаешь? Готов на такой подвиг? Конечно, секретарю обкома надо бы самому явиться на место, понять, посмотреть… Но это еще будет! Понимаешь, есть нужда пока по бумагам разобраться да из первых, Михаил, рук узнать.
Последняя фраза показалась неожиданно мягкой, добросердечной, голос Белогостева потеплел, в нем прорезались нотки искренности, простоты, а уж обращение по имени и вовсе всплеснуло к сердцу Куропавина горячительный бурун, воспринялось призывом сделать шаг навстречу.
И он сделал этот шаг. Он собрался быстро, и вскоре «эмка», выехав из Свинцовогорска, натруженно проползла за Тишинкой по серпантину горы Козлушки, спустилась в долину, побежала по проселку, вьюжа позади желтую глинистую пыль, свивая ее в плотные жгуты. Успокаивающей предвечерней прохладой наливалась просторная пойма Ульбы, усеянная валунами, с белесо-галечными пересохшими рукавами, поросшая плотными охапками тальника, раскидистыми купами ветел, ольхи, смольно-зелеными, будто инородные заплаты, островками елей; и везде — зримые следы буйного половодья: наметы камней, вывороченных пней, корневищ, сучьев, целых лесин, ошкуренных, омытых, оттертых песком и галечником, высушенных солнцем, — все медово, глянцево блестело. Справа к дороге подступали почти вплотную скалы — замшелые, лобастые, ржаво-огненные, нависали грозно, угрюмо, — стискивалось непрошено сердце.
В гостинице в просторном номере Белогостев встретил радушно, в непритворной радости. И одет он был достаточно просто, хотя, как сразу оценил Куропавин, полуофициально: поверх белой рубашки с распахнутым воротом — домашняя коричневая куртка, однако брюки от костюма, отутюженные, со стрелками, черные туфли.
Пили чай вприкуску, тонкие стаканы в блестящих хромированных подстаканниках обжигали губы. Чай разливала полноватая, черноволосая, стриженная «под комсомолку», затянутая в шелковый халат жена Белогостева. Неторопливо, величаво уплывала за штору, прикрывавшую дверь в соседнюю комнату, — оставался развеянный запах каких-то духов.
Придавливая пухлыми пальцами листы, Белогостев читал привезенное «дело», перелистывал страницы, вновь возвращался к каким-то местам, видно, что-то уточнял. И Куропавин, прихлебывая изредка чай, посматривал на округлое всхолмие, вздымавшееся от затылка Белогостева над воротником рубашки, думал почему-то о том, что трудно, маетно будет ему тут после аппаратной, размеренной службы. И в ненароком пришедшей жалости, готовности быть полезным старался, заглядывая в листы, пояснить, прокомментировать — знал досконально, чуть ли не наизусть все собранные в «деле» материалы. Но Белогостев, не поднимая головы, не вникая в комментарии Куропавина, лишь изредка ронял односложно: «да, да». В конце, пришлепнув ладонью бумаги, поднял тяжеловатую, коротко стриженную голову и, попросив оставить все на день-другой, напружисто уставился на Куропавина.
— А Митрофанов на этом сломал себе шею… — И, возможно, сочтя это недостаточным, помолчав, кивнул куда-то через плечо, обтянутое байковой курткой: — Там определили: преступная бездеятельность. Так что…
И не договорил, точно убоявшись вслух произнести то, что думал. Весть же, с такой определенностью сообщенная о прежнем секретаре обкома, захолодила Куропавина, и у него непроизвольно, само собой, слетело с языка:
— Выходит, арестован…
Не ответив, Белогостев с усилием отринул от стола полное тело, и сразу глаза и выражение лица его скрылись в реденькой тени от настольной лампы, и он басовито, с натянутой игривостью сказал за штору, отделявшую вторую комнату:
— Веруня, ты нам организуй чего-либо посерьезнее чая!..
С трудом пересиливая эти давние, но сейчас так свежо возникавшие воспоминания, Куропавин поудобнее устроился на стуле, взглянул на лежавшую перед ним раскрытую папку. Тусклый свет настольной лампы иногда как бы смигивал, пригасал: вероятно, на аглофабрике или свинцовом заводе подключали мощный потребитель энергии, и «Ульбинка» никла, будто живое существо под непосильным грузом, но после все же выправлялась — желтое световое пятно на папке оттаивало, ровнело. И сквозь как бы еще не отступившую отторженность, вызванную воспоминаниями, Куропавину утяжеленно пришло: «Вот тоже и в этой старушке «Ульбинке» загвоздка — не тянет, силенок маловато. Маракуешь, планы строишь — новую печь поставить на свинцовом заводе, а электроэнергию где занимать? У соседей? Нету таких. Хорошее дело комбинатовцы затеяли, — Андрей Макарычев, парторг, тут застрельщик: проверить резервы, но этим не обойдешься. Не-ет!..»