Голос начальника отделения дороги взлетел до визга, казалось, Труфанову вдруг сыпанули каленых углей в штаны, — теперь был слышен даже Макарычеву:
— Нет, нет! Ты погоди! Погоди! Колесо, значит, катишь! Колесо? А я уже без тебя под ним, оно по ногам… По ногам! А там, гляди, и к голове, чик — и нету! Нет, нет, ты давай! Все едино, все!
Куропавину хотя и стало жалко Труфанова, тому и в самом деле, должно быть, приходилось туго, но он не мог сказать ничего в утешение, потому что знал: беда надвигалась на них реальная, неотвратимая.
— Я все сказал: посылаю телеграмму в ЦК, товарищ Труфанов.
И положил трубку. И тут же острым прочерком сверкнула в памяти фраза Труфанова, на которую поначалу не обратил внимания: к Джигартаняну проскочил состав!.. Теперь же она высветилась отчетливо.
Джигартанян, управляющий базой пароходства… Коренастый, на чуть кривоватых ногах, ходит по-утиному, переваливаясь с боку на бок, но быстрый, порывистый. База его хотя и находилась в Усть-Меднокаменске, к ней тянулась ветка со станции Заслон, однако подчинялась Иртышскому пароходству, и Джигартанян любил козырнуть своей независимостью от «областного начальства». Куропавину уже приходилось сталкиваться с ним: как-то зимой, из-за заносов, дорога с перебоями поставляла уголь, и Куропавин обратился к Джигартаняну с просьбой выручить — дать несколько вагонов угля взаймы. «Слюшай, — ответил тот, нахохлившись, — вы люди большие, дела большие: свинец, золото, полиметалл… Джигартанян — человек маленький, не замечают Джигартаняна — есть-нет! — Он покрутил короткопалой рукой в воздухе. — Гости звать — нету Джигартанян. Понимаешь? А Джигартанян — человек государственный: водный артерия служит, пароходство служит…»
Озорно блеснув глазами, чем вызвал недоумение Макарычева, Куропавин вновь снял трубку, попросил связать его с Усть-Меднокаменском, разыскать на квартире Джигартаняна, кивнув Макарычеву:
— Есть тут у одного человека кокс…
— У кого?
— Сейчас поймешь! — ответил Куропавин и, прикрыв ладонью трубку, добавил: — Придется пойти на одну операцию… — И — уже в трубку: — А-а, товарищ Джигартанян? Здравствуйте! Звоню-то чего? Ты прав, товарищ Джигартанян, плохие мы люди, до сих пор не познакомились, давайте исправим положение. Театр к нам эвакуировался, начинает спектакли. Завтра открытие. Классным вагоном доставим тебя сюда и обратно. Примем почетного гостя как следует…
В трубке — сдержанный смешок.
— И от товарища Джигартаняна ничего? Совсем?
— Ничего! Просто — решили ближе познакомиться. Справедливо будет. Согласен, товарищ Джигартанян?
— Театр — это можна, гость — можна…
— Завтра воскресенье. Вот с утра и давай. Наш товарищ будет у тебя. Договорились? До встречи, значит. — Куропавин положил трубку, лицо разгладилось, жарок возбуждения проступил на обтянутых скулах, губы подрагивали, тянулись в веселой игре. Сказал: — Что ж, подвигайся-ка, парторг, ближе. Отчудим, не привыкать! В Усть-Меднокаменске есть товарищ Джигартанян, перевалочной базой пароходства правит. Ба-а-а-льшой любитель культуры! Все просится в гости, театр, видишь ли, любит. Так вот, слушай задание!..
И Куропавин прихлопнул ладонями по столу, — легким звоном отозвалось дерево.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Попервости он не понял, что очнулся лишь спустя сутки после той бомбежки, не знал, что «юнкерс», прошитый очередью его «дегтярева», рухнул, протянув всего километра два над лесом, и взорвался, ткнувшись в землю. Накатный гул взрыва отозвался в лесу, но Костя Макарычев, отброшенный страшным ударом, его уже не слышал. Последнее, что он видел, — полоснуло рядом кроваво-красное пламя, и вслед за тем — кромешная темнота…
Было до странности тихо, безжизненно, словно все вымерло. Костя лежал лицом вниз, и глаза его видели впереди, над землей, возможно, всего на несколько метров. Еще не отдавая себе отчета, что с ним и где он, пошевелил руками и ногами, пытаясь приподнять голову, но тело было чужим, непослушным. Все же он увидел перед собой пучок высокой травы, показалось, осоки, — сахарно-белый иней пушисто убелил узкие листья, и вместе со слабым, отдаленно возникшим выводом — заморозок! — серебристый налет увидел и дальше — на сучьях, палых листьях, усеявших землю, и ощутил острую, до помутнения жажду… Пить, пить!
Он застонал, хотя и не услышал собственного стона. Пересиливая помутнение, еле подтянул к себе куст травы, пригнул его ко рту, припав запекшимися губами, жадно слизывал холодивший иней, — стаивая, он лишь увлажнял воспаленный язык.