— А, Сергей Петрович! Бог явил…
— Явил, Матвей, — ответил тот с озабоченностью, не скрывшейся от Лапышева, и он, оттаивая, чувствуя, как мерзлота отступала в теле, подумал: «Не иначе сыр-бор — сестрица пожаловала, объявилась». В озабоченности, а может, сознательно Злоказов, подойдя, не подал руку, оглядевшись на избу, темневшую окнами в резных наличниках, отметив лишь в горнице слабый, верно, от свечи, отблеск света, спросил:
— Живой, значит, здоровый? В избе нет посторонних?
— Откудова посторонние? — слабо отозвался Матвей, косясь на избу.
— Постояльцев, эвакуированных нет? Не навязали?
— Жила с дитем, да на крещенье перебралась…
— Так веди в дом! Ротозеям на глаза не попасть бы.
И, не ожидая приглашенья, Злоказов первым повернул к ступенькам заднего хода, выводившего на подворье, толкнул дверь в сумеречные сенцы и тотчас нервными ноздрями уловил тепловатый смрад горелого воска, оглянулся назад.
— Свечи жжешь, Матвей? Понятно: керосин тоже — для фронта, для победы!
Уловив мрачную иронию, Матвей опять подумал, должно, что-то случилось, и съежился: уж не хана ли, не крышка ли? Под ложечкой тоскливо засосало. Вздохнул с покорностью, как бы тем самым подчеркивая свою беспомощность и смирение перед обстоятельствами, сказал:
— Старуха, будь неладна, спятила!
— Евдинья? Как — спятила? — с тревожным удивлением спросил Злоказов, теперь всем корпусом разворачиваясь и обдавая Матвея близкой волной табака, запахом шинельного с мороза сукна.
Матвей рассказал, как все вышло, — о предсказанье цыганки, пояснил, что с тех пор вторую весну Евдинья готовится к смерти, ложится и «помирает».
— Теперь так, два дня… Скотина — хуть повыздыхай, в избе — живая упокойница, хуть не заходи, жуть берет.
Видимо, этот рассказ привел Злоказова в смущение, он заколебался — действительно, входить ли в избу или нет; возможно, он решал для себя эту задачу, задержавшись перед дверью в избу, и Матвей, отметив нерешительность нежданного гостя, шагнул ломившей в боли правой ногой, дернул дверь — опахнуло теплом, ладаном и воском, легкое круженье шатнуло голову Злоказова.
— Чего ить, Сергей Петрович, стоять, — все одно в избу надо!
Разом съежившись, нагибаясь, чтоб не задеть головой о притолоку, Злоказов переступил через порожек и, не отдавая отчета, почему так делает, стянул торопливо новенькую армейскую ушанку. Возможно, ладанно-восковой смрад, особо прочный и густой тут, в избе, темные и строгие лики святых, подсвеченных язычком пламени, глядевшие из переднего угла с икон в пышном окладе, остро, почти реально свидетельствовали, что там, в горнице, за занавеской и впрямь — покойник.
Засуетился хозяин, приглашая гостя раздеваться, помогая снять промороженную, хрусткую шинель, окликнул неожиданно:
— Стара, ить гость приехал!
В склепной тишине голос его прозвучал громко-пугающе, — у Злоказова екнуло сердце. Из горницы, из-за шторы не ответили, и Матвей, вдруг напрягаясь, прислушиваясь, с пугливой раздумчивостью произнес:
— Аль преставилась? И то может…
Злоказов, приглаживая ладонями волосы, задержанно поспешил за семенившим стариком к проходу в горницу. Из-за плеча хозяина, когда тот откинул штору, пропахшую маслом и ладаном, Злоказов увидел Евдинью, лежавшую высоко на лаве: горели свечи, теплился синий свет у образа божьей матери, жидкие тени от движения воздуха переползали по усохшему, темному, большеносому лицу старухи, обрамленному беленьким в горохах платком, по жилистым темным скрещенным рукам. Старуха чуть приоткрыла пергаментно-сетчатые веки над запалыми глазами, скосилась, но не пошевельнулась, не повела головой, — не выказала даже малейшего своего отношения к появлению в проходе Матвея и Злоказова: вновь сомкнула веки.