Выбрать главу

— Тьфу! — сплюнул старик, теперь уже в сердцах и даже в какой-то бодрости, возможно, радуясь, что старуха не отдала богу душу, еще жива. — Не помёрла, — комедия, да и только!

Просеменив к двери, содрав кожух, шапку, повесив все на деревянные рожки, вбитые в сухую потрескавшуюся кладину, Матвей обернулся к гостю, стоявшему посреди комнаты.

— С дороги да голодухи… Перво — сгоношим чего-нито, а уж после, даст бог!

Злоказов молча согласно кивнул, стал раздеваться. Кряхтя и морщась от боли, Матвей, отколупнув в сторону домашний половик, поднял за кольцо тяжелый квадрат крышки в подпол, преодолевая ступени лестницы, скрылся в проеме.

Вскоре на скобленном до желтизны столе из ровных, тщательно подогнанных досок появились кринка неснятого молока, лепешка замороженного творогу, куски сотового меду на тарелке, позднее тонко, комарино заныл пузатый, отдраенный, с высеченными медалями самовар.

Обогревшись, рассолодев от выпитой браги и чаю, Злоказов, однако, коротко, не удостаивая хозяина существенных подробностей, поведал, зачем пожаловал столь внезапно в дом Матвея Лапышева.

3

Крутое решение его созрело там, в областном управлении.

Из Свинцовогорска на доклад он выехал еще потемну, предупредив с вечера заместителя Шестопалова о том, что отправится в пять утра: дорога неблизкая, надо успеть приехать в областной центр в самом начале рабочего дня. Это было и логично, и вместе с тем у него жила особая мысль, тайная задумка: решил кое-что взять с собой, погрузить в «виллис», а значит, не нужны соглядатаи, посторонние глаза. В проеме между передним и задним сиденьем машины и уместился мешок, набитый одеждой, главным образом теплой — новые пимы, ватные брюки и фуфайка, белье. Запихнул Злоказов в мешок и белый командирский полушубок, новенький, еще остро пахнувший кисло-овчинным, уложил на днище машины деревянный ящик с припасом, гильзами, зарядными принадлежностями; на заднее сиденье легла замурованная в чехол двустволка — именной подарок от наркома республики в честь двадцатилетия ОГПУ. В полевую объемистую сумку затиснул деньги — внушительную, накопленную за годы сумму, в кожаный бумажник спрятал несколько документов — так, на всякий случай. Никаких вещественных доказательств он не хранил, тем более дома, не имел такой привычки, и гордился тем, что был лишен слабости к патологическому, как он считал, припрятыванию — от всего, что могло его хоть как-то, даже косвенно, скомпрометировать, он твердо и безжалостно избавлялся, предавая огню. Потому бумажки, которые он прихватил с собой, скорее могли сослужить службу вещественных доказательств против других: копии хвалебных характеристик на него, Новосельцева, подписанные прямыми начальниками, копии писем и докладных в вышестоящие инстанции, где поминались благие дела и заслуги начальника горотдела. Впрочем, как этим он распорядится и зачем, почему так поступал, он толком не знал, однако в дальних клетках сознания смутно теплилась убежденность — делал все же правильно. Если суждено будет почувствовать «что-то дополнительное» в областном управлении, случится принять решение (какое — он тоже не ведал), то багаж этот пригодится, а не случится этого, поймет, что тревоги его ложные, суждено будет вернуться в Свинцовогорск, ротозеям легко будет ввернуть, что ружье, припасы и вещи брал про случай — мог же позволить себе начальник горотдела «побаловаться», завернуть с дороги на денек на заимку пострелять косачей!

Да, тогда, собираясь и готовясь к поездке в Усть-Меднокаменск, он действительно не представлял в точности, понадобится ли все, что уложил в машину, однако позднее, уже в областном управлении, в душе поздравил себя с точной, безошибочной предусмотрительностью, благодарил судьбу и провидение, счастливо руководившие им.

Дорога сначала катила по сосновому бору, в темноте, в свете фар вставшему плотной стеной; тонким слухом Новосельцев улавливал сквозь ровный гул двигателя, как справа, за бором, сердито пошумливала, ворчала, пробираясь по каменистому, увалистому руслу, Громатуха; сразу за бором ворчливость, сердитость стали доноситься грознее: словно бы злясь в бессилии, Громатуха тут, неподалеку, вливаясь, отдавала свою светлую и ломотно-холодную воду Ульбе.