Крутой и узкой петлей щербатая дорога, поднимаясь в гору, обогнула глубокую балку, по склону которой свет фар вырывал потемневший от времени, с зелеными наледями деревянный короб водотока «Ульбинки» — гидростанции, первенца пятилеток, о которой трубили газеты в двадцать девятом — тридцатом годах. Наверху, на перевале, хотя и защищенном с обеих сторон горными кряжами, стало значительно свежее: в открытой машине ветер, врываясь, гулял беспрепятственно, посвистывал упруго; левый бок под шинелью постепенно онемел, зачугунел. Лишь когда спустился в долину Ульбы, проехал глухую деревушку, чугунность подотпустила, вернулась чувствительность, и хотя все той же пустынной была дорога, по которой несся «виллис», на душе у Новосельцева повеселело: справа, у самых откосов гор, где тянулась железная дорога, проползали тоже без огней (лишь отблескивали паровозные топки) два рудовозных состава.
Рассвет застал на полдороге, он еще не доехал до большого села Черемышенки; заметно поубавился лес по отрогам увалистых, некрутых гор с плешивыми голыми взлобками, долина расширилась, отжав и растолкав отроги в сторону; Ульба, будто в испуге перед равниной, на которую должна вот-вот вылиться, покинув привычные сердцу горы, какое-то время жалась к отрогам, а после в отчаянной решимости рванула, круто врезалась, рассекла каменистую грудь гор, ушла влево.
Областной центр встретил серыми дымами, хилым, казалось, Не желавшим разгуливаться утром; клочкастый туман с Иртыша густо и неподвижно висел в котловине, тонкой моросной пылью оседал на ветровом стекле. Город жил по неписаным законам военного времени: на улицах было малолюдно, столбы и щиты заклеены плакатами, вопрошавшими: «Чем ты помог Родине?», призывами к добровольным вкладам в фонд победы; у хлебных магазинов — тихие половодья очередей, прудили тротуары закутанные во что попало старухи и дети; на окраинной станции Заслон железнодорожные ветки плотно забиты эшелонами, товарными составами.
Раньше, приезжая в Усть-Меднокаменск, Новосельцев почти всегда выкраивал время, заворачивал на Верхнюю пристань, и хотя за годы все было перестроено — причалы, товарные лабазы, угольный и лесосклады, даже сама пристань, тесовая, крашенная в бледно-голубой цвет, с тонким шпилем над покатой крышей, — он любил здесь постоять, вглядываясь в сумеречную бездонность иртышской воды, казалось, мало подвижной со стороны, но здесь, вблизи, упруго-бурливой, могуче устремлявшейся в безвестье. Любил глядеть на воду, на ее бесконечный, даже на миг не обрывавшийся бег; легко, как бы увлеченная и подхваченная этим бегом фантазия его совершала тоже стремительные и счастливые экскурсы в прошлое: вставало другое время, другие детали, слышал иные звуки и ритмы жизни, видел непохожие пристани и пароходы. Обрывая жестко видения, уходил от пристани не оборачиваясь, и если случалось — был с водителем, объяснял тогда свой заезд на пристань каким-нибудь пустяком, первой приходившей на ум причиной. Такие заезды после оставляли у него долго не исчезавшую, не улетучивавшуюся тоску, она тлела в нем, будто сырая головешка, и вместе — в сердце освежался и обновлялся холодный и жестокий заряд, питавший его, Новосельцева, волю, ненависть, словно бы сызнова наполняя ими все жилы, все клетки, и тогда воля и вера его, подпитанные живительными токами, обретали прежнюю силу и прежнюю крепость: не-ет, дождется он еще, будет на его улице праздник!
На этот раз, против обыкновения, не завернул к пристани, хотя времени было достаточно: начальник управления, сказав явиться утром, не назначил точного часа, и Новосельцев мог бы выкроить те десять — пятнадцать минут, подвернуть, однако впервые подумал — не станет растравлять себя, тратить душевные силы, они пригодятся ему, он должен оставаться спокойным, собранным и расчетливым: ни одного рискованного, опрометчивого движения, слова, жеста. И вместе с тем было и другое, подспудное и властное, что ощущал Новосельцев: его подталкивало туда, в областное управление, какое-то необъяснимое чувство, точно ему следовало появиться там как можно раньше, чем быстрее, тем лучше. Откуда и почему возникло это ощущение, он не знал. Однако доро́гой в самые неожиданные моменты, сжимая сердце смертельным холодом, приходило: неужели судьба в конце концов подстерегла? Он — жертва и сам идет навстречу опасности, — лягушка в пасть ужа? Но тут же в глубине души просекалась искра, начинал активно действовать тот скрытый заряд: не-ет, еще посмотрим, поглядим еще!..
«Виллис» он предусмотрительно остановил не на проезжей части перед каменным двухэтажным особняком, в котором помещалось областное управление, а за углом, в переулке, и, пожалуй, не ответил бы, почему так поступил, на что рассчитывал, лишь подумал: «Спросят — ответ простой: чтоб не мозолил глаза». В подъезд по мраморным стершимся ступеням купеческого особняка входил с папкой в руке, — входил чуточку возбужденный, но и сжатый, будто взведенная пружина, готов был ко всему, к любым неожиданностям.