— А как вы, Василий Павлович, оцениваете вашу же находку? — И Потапов, подняв грузноватое, неторопкое тело, прошел к сейфу, погремел ключом и, вернувшись, на ходу раскрывая коричневые корочки папки, подал майору ее, ткнул пальцем.
— Читайте! Хочу на слух оценить…
В папке знакомая пожелтевшая газетная страничка — Степичев знал, что ее передали начальнику управления, сам распорядился; и теперь, не понимая замысла начальника, взглянул на Потапова — тот растерянно улыбался.
— Да, да, читайте вслух! — повторил мягко.
— Хроника газеты «Патриот Отечества»: «…Вчера, 17 дня, октября месяца, перед строем казачьего Нижнетагильского батальона расстреляны дезертиры — шесть рядовых, два унтер-офицера, большевистский лазутчик мещанин Сергей Новосельцев.
На приеме, устроенном городским обществом спасения Отечества в честь Его Превосходительства адмирала Колчака, имевшем место быть в дворянском собрании на Никольской, господин Верховный Глава России выступил с яркой речью, выслушанной с большим вниманием и почтением. На запрос действительного советника г-на Снитковского Его Превосходительство с горечью и болью говорил об участившихся случаях позорного явления, недостойного защитников России, заявил, что, как ни прискорбно для его сознания, однако он отдал приказ, по которому дезертиры подлежат расстрелу на месте.
Одновременно, с присущей ему государственной мудростью и сострадательностью, Его Превосходительство соблаговолил напомнить о надлежащем, согласно международным правовым нормам, обращении с заблудшими, подпавшими под злостную агитацию большевиков, — о так называемых красноармейцах, сдающихся на милость доблестной Русской армии…»
Майор перестал читать, смотрел на статью, будто хотел что-то увидеть там, за печатным шрифтом. Шевельнувшись у стола, щурясь, не торопя Степичева, Потапов тоже молчал, однако, продолжая не спускать взгляда, раздумчиво спросил:
— Что скажете теперь, Василий Павлович?
— Н-да, двадцатый год, — отозвался майор, не отрываясь от желтой, истлевшей газетки. — Или расстрел инспирирован ради этого человека, а после ему сделали пластическую операцию лица, либо… — И майор повел рукой, близоруко, даже опасливо взглянул из-под очков.
— А говорят, двустволку взял, припасы — пороху, дроби, полушубок. Что это значит?
— Ну, это могло быть и просто: заскочить думал на заимку, пострелять рябчиков, косачей… Водилась такая слабость за Новосельцевым.
— Н-да, Василий Павлович… А целый ящик припасов — тоже для одной охоты?
— Как говорится, загадка!
— Вот именно! — Потапов шумно поднялся, взял папку, пшеничные брови взгромоздились на лоб. — Продолжайте работу! Задача — снять это «либо», ответ нужен однозначный.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Уже неделю Петр Кузьмич лежал дома, вставал с трудом — и то лишь по крайней нужде.
Апрель затевался квелым, слякотным; солнце не показывалось, с Ивановых белков на город сползала мозглая и холодная пелена, окутывала притихлые в военной печали и сиротстве, мокрые, облупившиеся, давно не ремонтированные, не беленные дома — нечем, да и недосуг было их обихаживать, — и сырой, удушливый, настоянный, на копоти, на серных выбросах вздымавшихся к небу труб свинцового завода воздух был тяжелым, ожигал грудь, и Петру Кузьмичу стало совсем худо: выходило, что месячная лежка в больнице оборачивалась впустую, пшиком. Там, в глуби груди, при коротких, не облегчавших и в малости вдохах клокотало, хрипело, точно в прохудившихся, истлевших кузнечных мехах, — воздуху недоставало. Короткими рывками он силился вобрать, протолкнуть поглубже желанный воздух, однако, влажно-загустевший, едкий, он лишь слабо растекался где-то поверху, и в одышливости, покусывая пергаментно-сохлые, бесчувственные губы, Петр Кузьмич заходился в кашле, тужился, напрягаясь исхудалым телом, и жиденькая нездоровая сукровичность тлела на щеках, запалых, щетинистых, в маковых крапинах въевшейся рудной пыли.
В последнее время, до того как слечь, он являлся в забой через пень колоду: прихварывал, сдавал и заметно тощал, что не скрывалось от людей. И когда, случалось, кто-то ненароком иль по недомыслию ронял вопрос — чё это в худобу вдарился? — старый бергал ощетинивался, отсекал:
— Завсегда такой! Да ить у меня, что у козла, весь жир внутрях, — пытался он уже после, отмягчев, отшутиться, но улыбка выходила явно деланной, похоже даже, вымученной, — умные и мягкие от природы, с золотистой искоркой глаза под кудлатой перекруткой просяно-рыжеватых, подтемневших с возрастом бровей взглядывали на такого чрезмерно настырного с болевой укоризной и виновато.