…К начальнику рудника Сиразутдинову его вызвали в то утро из бытовки — он только начал, сидя на деревянном диване у своего шкафчика, переодеваться в спецовку, как кто-то, открыв дверь, зычно крикнул, что его, Косачева, вызывают в контору рудника. В том кручинном, не вытравлявшемся состоянии не подумал даже, зачем этот вызов, повесил обратно в шкафчик спецовку, стал пробираться к выходу. Макар, уже одевшийся, прошуршал жестяно брезентовкой, выпрямился, когда мимо проходил бригадир: «В забое, Кузьмич, ждем». Не предполагая, что выйдет по-другому, он просто, как само собой разумеющееся — его не задержат, враз и вернется, — обронил в ответ: «Да, начинайте-от там».
В кабинете начальника рудника царила угнетенная тишина, когда он остановился у порожка, чутьем оценив, что хорошего ждать нечего. Еще не старый, жгуче-чернявый и нервный Сиразутдинов сидел не прямо за столом, а как-то отодвинувшись от него, точно бы давал понять, что он ни при чем, что все происходящее идет не от него, что он в кабинете вроде бы еще сидит, но роли никакой не играет. Вторым оказался Новосельцев — у Петра Кузьмича тоскливым щемлением отозвалось под ложечкой, знал: уже шло следствие… Новосельцев в гимнастерке, затянутой ремнем, в фуражке, которую не снял, опирался локтями о кромку стола прочно, основательно; строгость, жесткость не сошли с лица, не дрогнул шрам, когда бурщик поздоровался, лишь чуть приметно кивнул. Тоже не ответив, с мелькнувшей болезненной гримасой на лице, Сиразутдинов повел угнутой головой в сторону, словно ему было не по себе и он предпочел бы не быть сейчас здесь, но вынужден быть, вынужден оставаться.
Строго поднявшись со стула, Новосельцев коротко взглянул на Петра Кузьмича, будто хотел уловить, как воспримет его слова, сказал с безапелляционной интонацией:
— Поедете со мной, Косачев.
Где-то возникший звон растекся по жилам, тотчас притупив чувства, приглушив звуки, закупорил уши, и Петр Кузьмич делал дальше все механически, повернулся в дверь, пошел за Новосельцевым. В той же притупленности сел в машину, стоявшую за углом конторы. До самого горотдела молчали: Новосельцев ни о чем не спрашивал, сидя на заднем сиденье, а Петр Кузьмич впереди, с шофером рядом, равнодушно, тупо скользил взглядом по мрачной в осенней распутице улочке, по текучей жиже разбитой дороги, по которой вихляла машина, и слышал лишь пустоту — ни мыслей, ни желаний.
В горотделе, в коридоре, где у столика при входе вытянулся перед Новосельцевым дежурный, бурщику вдруг в острой боли пришло: а ведь его в каталажку упекут; и тотчас в лихорадочном поиске — за что, почему? — шел по коридору за Новосельцевым, который впереди чеканил шаг.
В кабинете, небрежно ткнув рукой на стул, — мол, садитесь, — тот прошел за стол и не садясь, тяжело, явно настраиваясь, смотрел налитым колючим взглядом на Петра Кузьмича; медленно достал из кобуры пистолет, положил его на стол — вороненая сталь отливала дымчатой изморозью. Шрам на лице потянуло, и левый глаз Новосельцева сощурился до тонкой, ножевой щели.
— Ну вот, Косачев, давайте начистоту!
— Не пойму, чё-от, — отозвался Петр Кузьмич, подняв глаза и прямо глядя на Новосельцева; кепку, стиснув, держал на коленях.
— Не поймешь? — Холодная усмешка скользнула в правом раскрытом глазу, и Новосельцев сунул ладони за ремень. — Как готовили обвалы на «Соколинском»? Теперь, надеюсь, понятно?
Смех непроизвольно колыхнулся у Петра Кузьмича, но он сломил его, не дал выплеснуться: нелепо, неуместно было бы смеяться при такой ситуации, однако Новосельцев, пожалуй, заметил веселую тень, скользнувшую и спрятавшуюся в глубоких прорезях лица бурщика, от раскрыльев широковатого носа к подбородку.
— Смеяться рано! — отрезал Новосельцев, все так же не спуская остро-холодного взгляда.
Петр Кузьмич ощутил, как ртутно-густая волна поднялась откуда-то из глубины; от сухости запершило в горле, и, не чувствуя, что тон его резок, сказал:
— А ты, Новосельцев, спрячь игрушку-от! Не пужай! Тогда и поговорим.
Подобие ухмылки тронуло шрам Новосельцева, однако выражение глаз оставалось прежним — жесткость застыла.
— Нервишки не держат? Жидки… — Он потянулся к пистолету, убрал в кобуру, недобро проронил: — Ну да ладно, авось все впереди. С врагами у нас разговор короткий.
— С врагами и разговаривай…
— Дураков, Косачев, ищешь? — налил тяжестью голос Новосельцев, опять засовывая за ремень руки, сделал два коротких шага у стола. — Дураков, а? Пришел к начальнику участка и ушел от него — тютелька в тютельку! А там в это время взрыв? И живехонек, невредим! А другие — в облаве. Случайность, мол! Но мы-то знаем: у врагов всегда случайности, и сами они — паиньки. Та же песня, а?