— Уйди, ты тяжелый, — слабо отпихивала его она в перерывах между поцелуями. — И руки у тебя загребущие. И вообще, от чего ты устаешь?
— От необходимости удовлетворять тебя, — теперь, когда она полностью находилась в его власти, можно было уже не торопиться, медленно исследовать языком ее шею, нежную кожу за ушком и ямочку между ключиц.
— Удовлетво… ох-х-х… рять меня? — жарко выдыхала она. — Да это ты из нас двоих один вечно неудовлетво… о-о-о… ренный. Я не люблю заниматься этим по утрам, Дим. У меня изо рта плохо пахнет.
— Плохо, — кивал он, целуя ее ароматный, благоухающий вишней рот. — И волосы у тебя лохматые. И я тоже не люблю заниматься этим по утрам. Просто у меня стоит, и его, кхм, надо куда-то пристроить. А под рукой сейчас только ты.
— Вот ты гад, — хохотала и сверкала глазами она, но тут же выгибалась и закусывала губу, потому что он уже проникал напряженным, истосковавшимся по ней за несколько часов сна членом в ее влажное, истекающее желанием тело и начинал двигаться, стискивая в кулаках простыни от подступающего оргазма.
— Еще какой… — беспомощно вздыхал он. — Лучше держись от меня подальше.
Но на следующее утро все повторялось.
Правда, иногда его девочка-скала не улыбалась. Обычно это случалось по вечерам, когда он приползал домой после боя. Тогда она сокрушенно качала головой, усаживая его на диван и прикладывая лед к ушибам, а в глазах стояли самые настоящие, неподдельные слезы.
— Ну зачем ты так, — морщился он, — все к утру пройдет.
— Но пока ведь не прошло, — тихо отвечала она и прятала лицо у него на груди. — Зачем ты это делаешь, Дим? Зачем куда-то постоянно ходишь?
— Это моя жизнь, сладенькая, — пытался успокоить он и гладил ее по спине. — Я так живу, пойми. Я дерусь и получаю за это деньги. И по-другому не могу.
— Но неужели ты не можешь зарабатывать деньги как-то еще? С твоим умом, с твоим образованием, с твоим положением в обществе… я же знаю, что ты мог бы жить иначе.
Он молчал. Смешно подумать — в первые дни знакомства легко мог бросить ей в лицо любую гадость, любую неприглядную правду о себе и даже жаждал, чтобы она как можно больше узнала, а теперь язык не поворачивался признаться, что дело тут вовсе не в деньгах. Что не они тянут его, как привязанного, и заставляют вечерами отправляться в темпл, а голос. Пока еще тихий и не настойчивый, но уже проснувшийся в башке голос, который требовалось регулярно кормить хотя бы кровью, пролитой в окулусе. Ведь если давать ему пищу понемногу, но каждый день, оставался шанс, что шепот в голове никогда не перерастет в крик.
Потому что этого крика и того, что всегда за ним следовало, Димитрий боялся больше всего в своей жизни.
Впрочем, это были лишь небольшие темные пятна на общем светлом полотне их счастливого лета, и неприятные ощущения от них быстро развеивались. С Петрой не удавалось соскучиться, она постоянно фонтанировала идеями, которые то и дело его удивляли.
Например, входя в собственное жилище, он должен был вытирать ноги. Он, который никогда не разувался в этой квартире, если не собирался завалиться с кем-нибудь в постель, и в принципе привык все вопросы с уборкой спихивать на Яна, теперь должен был помнить, что ступить в ботинках дальше дверного коврика — смерти подобно. Петра строго следила за нарушением границ и ругалась, как фурия. Она купила ему тапочки. Узнав об этом, он долго смеялся, а потом так же долго с неприязнью взирал на эти жуткие темно-коричневые создания, мохнатыми комками притаившиеся в углу. Тапочки почему-то ассоциировались у него с очками и старческим креслом-качалкой. Их хотелось сжечь, но тогда бы огорчилась Петра. Поэтому они сошлись на том, что тапочки будут стоять, но носить их он не будет.
Еще она постоянно готовила что-то соблазнительно ароматное на кухне и запирала двери, не пуская его туда. Он отирал порог, жалобно скребся и просил пощады, но девочка-скала оставалась непреклонной. Однажды, в порыве особой жестокости, она сделала это голой. Он не мог вынести мысли, что она стоит там, за этой проклятой дверью, облаченная только в белый передник, купленный ею в паре с его тапочками, и если посмотреть на нее со спины, то можно увидеть аппетитную попку. Он не знал, чего ему хочется больше — ее ужина или ее попку, но и того, и другого хотелось сильно.
— Давай я помогу отнести это в постель, — промурлыкал он, когда бастион, наконец, пал, и Петра выплыла из кухни с дымящимся блюдом в руках.
— Еще чего, — ловко увернулась она, и коварный передник заколыхался на ее округлых бедрах. — У нас сегодня торжественное событие. Голый ужин.