А еще Крис знал, почему прислужники темного бога никогда не ставят статуй. Темный бог не любил делить славу ни с кем, он предпочитал поклонение единолично своей персоне. Его постамент, грубый кусок неотесанного черного гранита, тоже находился неподалеку от семетерия, по другую сторону от семеты. Иногда на его поверхности подсыхала чья-то кровь, иногда там появлялись жуткие насечки и царапины, которые со временем сглаживались и подживали, будто раны. Нормальные люди предпочитали обходить то место стороной.
— Ритуал, — торжественно провозгласила Ласка и опять скинула туфли. Крис даже не успел напомнить, что она только недавно помыла пятки. Затем наклонилась, подхватила у ближайшего белого постамента кусок сухой, рассыпчатой земли и швырнула в лицо Аркадию. Комок разбился на десяток мелких и скатился к ногам статуи, не причинив особого вреда.
— Зачем ты это делаешь? — удивился Крис. — В святых нельзя бросаться грязью.
— Это тебе нельзяти, — возразила она, — потому как они твои святыя. Твои путы и твои клетки, в которых вы, благородныя, добровольно запираете себя. А у свободного народа святых нету.
Она подняла новый ком и швырнула его в милое лицо Далии, покровительницы животных и растений. Крису на миг показалось, что от обиды Далия чуть стиснула пальцы на загривке своего ягненка, доверчиво прижавшегося к ее ноге. Ласка пошла дальше, не пропуская никого из статуй в очереди.
— Они тебя накажут, — посулил ей он.
— Ха, — тряхнула она рыжими волосами. — Как они накажути, они ж каменные. И сделаны рукой обычного человека. Вот эта вот помогла мне, кады я болела? Нет. — Комок полетел в очередную белую фигуру. Крис подумал, что вряд ли святая, отвечающая за смену времен года, могла бы поправить Ласкино здоровье, но промолчал. — А этот снизошел, кады мамка моя помирала? Нет.
Засунув руки в карманы, он стоял и смотрел, как босоногая рыжая дикарка с болтающимися на ремешках туфлями в руке и сумкой, полной награбленного добра, швыряет грязью в его святых, перед которыми его с детства учили становиться на колени, и не чувствовал ничего. Ничего, что побудило бы его остановить ее. Что значили святые всего мира по сравнению с ее горящими глазами и белыми бедрами? Он не мог оторвать от нее взгляд, когда она становилась такой: необузданной в своей ярости. Он никогда еще не встречал таких, как она.
— На. Тоже швырни, — Ласка подошла к нему и вложила в руку сухой шершавый земляной ком. — В того, кто тебя обыдел.
Макушкой она доставала ему чуть выше переносицы и поэтому казалась невинной и доверчивой, когда смотрела своими большими глазищами вот так, снизу вверх.
— Меня никто не обижал, — сказал Крис. — Все дело в моей сестре.
— Тады швырни в того, кто обыдел сыстру, — разрешила она.
Он почему-то подумал об отце и покачал головой. Здравый смысл взял верх, и Крис разжал пальцы, позволив комку упасть к ногам.
— Нет. Не буду.
— Потом швырнешь, — ничуть не расстроилась Ласка. — На обратном пути. Вот увидышь, как легче станыт.
Они вошли в семетерий под густую сень душистых акаций и лип. Здесь тоже пахло сладко, но не так, как в семете, а иначе — жизнью, цветами, летом и счастьем, а раскидистые ветви дарили прохладу и тень. Крис не ощущал здесь грусти, только покой.
— Твоя мама тоже где-то здесь? — спросил он у Ласки.
— Не-а, — беззаботно откликнулась она, — в ограде ложуть токма майстров и лаэрдов, кады предварительно пожгут их, а свободный народ не проходыт чрез семету и ложится на пустыре, чуть далее.
— Но ты же говорила, что ходишь сюда грустить?
— Так мы и погрустыли, — похлопала она ресницами и отряхнула испачканные в земле руки, — ты, правдачи, не очень, но это потому что чрезчур благородный и ничаво не понимаешь. Не беда, научишься. А сюда я прихожу крыжовник есть.
Она деловито шмыгнула вперед по заросшим тропинкам, уверенно лавируя среди низеньких побитых непогодой памятников, и Крису не оставалось ничего, как пойти за ней. По левую руку от него открывался вид на реку, оттуда приносил свежесть влажный ветерок. Трещали цикады, и в унисон им Ласка ломилась по сухим веткам, как медведь.