Ломать, чтобы не думать. Ломать, чтобы избавиться от чувства несправедливости. Ломать, чтобы наказать. За утраченную чистоту и свет, за то, что стоял на коленях, за то, что верил. За то, что все это — вранье. Все, что его окружает. Если бы мог, Кристоф разрушил бы весь мир. Весь этот мерзкий, неправильный, полный жестокости мир, в котором брат мог поднять руку на брата, сильный пользовался своим преимуществом, чтобы обидеть слабого, репутация считалась важнее денег, а деньги — важнее любви. И свое лицо бы он тоже разрушил так же, как расколол каменные головы безжизненных святых, просто чтобы не походить на Димитрия, на которого с ранних лет мечтал быть похожим. Как он мог желать быть похожим на это чудовище? В подземном мире за предательство своих положена смерть. В мире аристократов о таком просто не принято упоминать вслух в обществе. Все восхищение и благоговение и перед братом, и перед святыми вдруг с не меньшей обратной силой стали ненавистью и отвращением.
Когда рассвет осторожно тронул небосклон, аллея перед семетерием превратилась в поле, усеянное лишь отколотыми мраморными глыбами. Массивные квадратные постаменты напоминали голые надгробные плиты, оставшиеся в память о тех, кто когда-то попирал их. Человеческое тело Кристофа дрожало от холода и было сплошь покрыто грязью. Скользкой, черной рукой он поднял ближайший щербатый осколок и провел острой гранью по своей щеке. Еще. И еще. И еще.
Он хотел стереть это лицо, чтобы перестать видеть в собственном зеркальном отражении Димитрия.
Или самого себя.
На этот раз Рыба появился раньше, чем плохая компания сумела найти Кристофа за очередным подземным поворотом. Здоровенный мужчина сонно поскреб пятерней затылок и зевнул, всем видом показывая, что совсем не рад раннему пробуждению.
— Имя, — мрачно произнес Кристоф, слушая шорохи в тишине переходов и гадая, есть ли среди звуков шаги Ласки или нет. — Мне нужно только имя. Больше ничего.
Он не мог убить собственного брата — не мог уподобиться чудовищу, которому когда-то чуть ли не поклонялся. Но он мог убить кого-то еще. Рыба внимательно изучил его грязное кровоточащее лицо, не менее испачканную одежду, перевел взгляд на дрожащие руки.
— Ты очень плохой вор, — неохотно разлепил он губы, — а она — очень хорошая врунья.
— Имя.
Но даже рычание, разлетевшееся далеко по коридорам, не заставило старейшину свободного народа испугаться.
— Ищи среди своих. Я все сказал, — бросил он и отвернулся.
Ищи среди своих, сказал ему Рыба. А кто они — "свои"? Хозяин портовой таверны уже нет-нет да угощал его кружечкой эля просто так, "за хорошую погоду", девушки, которые работали на Рыбу, улыбались при встрече. В огромном здании парламента отцовское кожаное кресло с высокой спинкой терпеливо ожидало будущего нового владельца, а маленькая дочь канцлера послушно приняла мысль, что выйдет замуж в шестнадцать лет.
Город просыпался, наполнялся утренним шумом и суетой, но Кристоф обнаружил, что знает, как добраться с одного его конца на другой незамеченным, выбирая наиболее тихие улицы. Раньше, до встречи с Лаской, он этого не ведал и даже не рассчитывал, что подобные знания когда-либо понадобятся. Богатенькому чистенькому лаэрду, "сахерному" мальчику вообще редко приходится бродить пешком. От этой мысли шрам в месте, где Димитрий проткнул ему грудь, болел. Кристоф то и дело машинально потирал его, хоть и понимал, что на самом деле никакого следа там уже не было. Странно, но в то же время он совсем не чувствовал жжения в разодранном лице, словно внешне все его тело онемело.
За горсть монет уличные мальчишки отвлекли привратника, и тот побежал за ними, потрясая кулаками и оставив свой пост у ворот особняка. При помощи двух отмычек Кристоф взломал входную дверь — Ласка показывала, как делать это, когда они как-то ночью совершили набег на винный магазинчик возле набережной — и вошел внутрь одновременно с утренним перезвоном в обоих темплах.
Возможно, именно из-за гудения колоколов служанка, дородная женщина в годах с повязанным вокруг необъемной талии передником и красными натруженными руками, сначала его не заметила. Она пересекла холл и только у самой двери вдруг вздрогнула и обернулась. И открыла рот, собираясь закричать, когда увидела человека с покрытым засохшей грязью лицом, притаившегося у порога.
И не закричала, когда в руке Кристофа появилась крупная купюра. Тяжело дыша от волнения, она смотрела на него круглыми глазами, пока он, крадучись, приближался к ней, прижав палец другой руки к губам в знаке молчания. Взгляд метнулся на деньги, на страшное, перепачканное мужское лицо и снова — на деньги. Ни звука не сорвалось с ее губ.