— Я знаю, что это ты разрушил статуи святых у семетерия, — призналась она. — Я хорошо тебе научила…
Несуществующий шрам. Он потер грудь, вспоминая, как раскалывался мрамор. Вынул из кармана нож.
— Если тебе противно это лицо, я буду сдирать его до тех пор, пока оно перестанет тебе напоминать…
Движение было уверенным, он уже делал это с мрамором и не видел разницы между острым камнем и наточенным железом, но Ласка вдруг всхлипнула, подбежала и повисла на его руке:
— Я люблю это лицо. Слышишь, — она поцеловала его в щеку, прямо в то место, с которого он собирался содрать кожу, и крепко держала, не позволяя поднять оружие. — Люблю твое благородныя лицо.
— Я убил их всех, — сокрушенно признался Крис, зачем-то сопротивляясь ей, — всех, кто тебя обидел. Но отца — не смог. Прости меня. Прости за то, что он сделал. За все то, что такие, как я, позволяют себе делать с такими, как ты. Прости.
— Только благородный извиняется за других, — прошептала Ласка, — ты ведь уже не благородный?
Она подняла на него огромные, умытые слезами голубые глаза, и на миг в полутемном гроте подземелья Кристофа ослепило солнце.
Цирховия
Шестнадцать лет со дня затмения
Пухленькая хохотушка Оленька всегда была отцовской любимицей. Как и большинство мужчин, благородный лаэрд мечтал о сыне, но стоило ему взять из рук акушерки плотненький пищащий сверточек и взглянуть в прозрачно-серебристые глазки на сердитом щекастом личике, как он понял, что ни за какие сокровища мира не променяет ни на кого свою новорожденную дочь. Новоиспеченного отца поспешно усадили прямо там же, у палаты роженицы, и до самого рассвета он качал на коленях и агукал со своей расчудесной красавицей, не замечая никого вокруг.
Так и повелось: мать воспитывала Ольгу в строгости, взращивая в ней будущую благородную лаэрду, отец безбожно баловал очаровательного сорванца, и нетрудно догадаться, к кому Оленька тянулась больше. Обладая живым непоседливым характером, она купалась в мужской любви и росла в полной уверенности, что ее окружают лишь прекрасные, добрые, интересные люди. Отец был главным из них.
В десять лет Ольга мастерски играла в вист и покер, утирая нос любому завсегдатаю мужского клуба, в четырнадцать — украдкой пила на брудершафт крепкую настойку с многочисленными поклонниками, окружавшими ее на каждом празднике, в шестнадцать — отец поймал ее в своем кабинете за курением сигар.
— Не скажем маме, — произнес он и подмигнул ей с видом заговорщика.
Мама в их семье была святыней, и от лишних волнений Оленька и папа ее берегли.
Отец любил охоту, и десятилетней Ольге купили на день рождения собственное охотничье ружье. Это был редкий случай, когда отцовское хобби не стало ее увлечением — слишком жалела маленькая девочка убитых зверушек. Но в лес с отцом ездила с удовольствием, наслаждаясь самой атмосферой: вот они оба, бок о бок, стоят на снегу, в теплых дубленках, шапках и сапогах, меж голых черных деревьев виднеется широкое коричневое тело оленя, парок вырывается изо рта.
— Не спеши, Оленька, — отец держит добычу на прицеле, но не стреляет, поглядывая на дочь. — Волнуешься? Колотится сердечко? Не спеши, не спеши, маленькая. Успокойся. Выдохни. И на выдохе, между двумя ударами сердца, стреляй.
Ольга стреляла метко, но только по неживым мишеням. По живым она предпочитала промахиваться.
Теперь отцовские ружья хранились в сейфе в кабинете Виттора, позабытые всеми. Раз в полгода специально обученный слуга доставал их и смазывал от ржавчины, а затем убирал обратно. Муж Ольги, в отличие от ее родителя, считал охоту напрасной тратой времени.
А она бы хотела так, как раньше. С папой, в зимний лес. Чтобы стоять бок о бок, и заранее целиться чуть выше торчащих ушек белки, и промахнуться, но все равно раз за разом слушать одни и те же слова, повторяемые глубоким родным голосом.
"Волнуешься, Оленька? Не волнуйся…"
Удивительно, но отец никогда не ругал ее за промахи. Тихо уходя из жизни на старости лет, он лишь сетовал, что теперь некому будет беречь его дорогую девочку.
Она сказала Виттору, что желает развода, в тот же вечер, когда Рамон предложил ей оставить семью. Но муж только рассмеялся:
— Какая муха тебя укусила?
Впрочем, он вдруг стал нежным и ласковым с ней, как в медовый месяц, но с тех пор, как у Ольги открылись глаза, единственное, что она могла испытывать к мужу — презрение. Виттор был оборотнем, но не в том смысле, в котором это слово применялось к аристократам. Уличная девчонка до сих пор являлась лаэрде в кошмарах.