— Это ты что себе позволяешь, мама? — зашипел на нее Алан, весь белый от гнева. — Чем ты здесь занимаешься?
Ирис смотрела в перекошенное лицо сына и ощущала, как неприятное чувство все больше разрастается в груди, охватывает липкими щупальцами сердце и сжимает. Она частенько удивлялась, как окружающие легко принимают на веру ее легенду о том, что Алан родился от другого отца. Вот же они, черты Виттора, его лоб, скулы и нос, и улыбается он так же высокомерно. Наверно, это видно лишь ей одной, потому что образ из памяти постоянно перед глазами для сравнения. Другие не обращают внимания, да и во многом сын пошел и в нее саму: бледнеет в ярости, например, точно так же. Телосложение у него изящнее, чем у единокровного брата, рожденного ширококостной Ольгой, силуэт тонкий и подвижный, как у танцора, руки не бугрятся мышцами — он не боец, а ведьмак, его сила не выставлена напоказ снаружи, она кроется внутри. И подобно своей матери он не выносит мысли, что любимый человек не ответит взаимностью.
— Ты уже взрослый, Алан, и сам прекрасно знаешь, чем я тут занимаюсь, — отчеканила Ирис, стараясь, чтобы голос звучал твердо. — И должен понимать, что я имею право на личную жизнь. Выйди, пожалуйста. И больше без стука и разрешения ко мне не врывайся.
— Да, уважаемый господин, — некстати встрял Марис и даже сделал попытку приобнять свою любовницу за плечи, — вы уж не спорьте с матушкой, пожалуйста.
Ирис поморщилась: несколько жарких ночей, и глупый мальчишка возомнил себе невесть что, пытается корчить из себя чуть ли не отчима ее сыну. Был бы на его месте убеленный сединами майстр или лаэрд — еще куда ни шло, а так… как и следовало ожидать, Алан взбесился еще больше.
— Мартышка заговорила, — с презрением выплюнул он, щелчком пальцев заморозив любовника матери, и оглядел его голое тело. — Неужели это все, что тебе нужно в жизни, мама? Большой член?
— Ты не смеешь осуждать меня, Алан, — возмутилась Ирис, таким же щелчком разморозив Мариса, который удивленно заморгал. — У тебя нет на это прав.
— Ошибаешься, мамочка… — ее сын шагнул вперед, снова заморозив парня, едва успевшего пошевелиться, — у меня есть права. Все права на тебя есть. Ты — моя мать.
— Вот именно. Я — твоя мать, — Ирис опять освободила любовника от оков неподвижности, — а не жена. И ты не можешь делать за меня сердечный выбор.
— Можно подумать, ты этот выбор делаешь. Трахаешь всех подряд, — бедняга Марис в очередной раз застыл с выражением непонимания в глазах, а Алан приблизился к ней вплотную. — Ты все еще страдаешь по моему волчьему папеньке, мама. Даже Димитрия под этот образ упорно подводишь. Так зачем же бросаешься на других? У тебя же есть я. Как ты не видишь?
Ирис вздохнула и оставила Мариса как есть. Ему лучше не слышать тех обвинений, которые Алан бросает ей в лицо. Лучше не знать… глаза ее сына по-детски наполнились слезами, нижняя губа дрожала. Нет, наверно и ей самой "это" только кажется. Алан другой, он просто обиженный маленький ребенок, и только она виновата, что ее малыш стал таким.
— Сынок, — смягчила она голос, — ты у меня есть и всегда будешь, с этим никто не спорит. Мы вместе с первого дня, как ты появился на свет. Откуда такой тон? За что ты злишься на меня?
— Почему ты не приходишь на наши собрания, мама? — Алан не торопился поддаваться на уловку и решать дело миром, кончики его пальцев мелко подрагивали, и вместе с ними в окнах начало дрожать стекло. — Ты забыла, что ты ведьма?
Ирис в бессилии смежила веки. О своей сущности ей забыть не дано, но иногда нестерпимо хочется. Она устала смотреть на сестер по сумеречному миру и размышлять о том, как они могут продолжать платить дань темному богу и казаться такими счастливыми при этом? Если бы в прошлом Ирис знала, что ее ждет, то, возможно, не стала бы делать поспешного шага. Но она не знала. Ей сказали, что каждая из них платит самым дорогим, и на такие условия она согласилась. Но о том, что придется стать темному богу женой… никто не обмолвился и словом.
— Я не хочу туда ходить, — тихо ответила Ирис сыну, — мне надоело.
— Надоело? — взвился он пуще прежнего. — Может, и я тебе надоел?
Детская ревность. Юношеский максимализм. Алану уже тридцать, а он до сих пор морально не вырос и не вырастет, наверно, больше никогда. Она убила своего чистого и невинного ребенка, и то, что темный бог дал ей взамен — лишь искалеченное тьмой чудовище, поселившееся в его телесной оболочке. Пожалуй, только материнский инстинкт, помноженный на чувство вины, и заставлял ее не отворачиваться от сына даже при трезвой его оценке.