— Вы все сидите на моей шее! — ворчал Шива, в очередной раз бросая в Горшок пять фунтов. — Вы все живете за мой счет! Снимите с моей шеи этих неудачников! Это была моя пятерка, а теперь ее разделят на шестьдесят пять чертовых миллионов частей и выдадут, как милостыню, этим неудачникам! Это что — коммунизм?
Остальные избегали его яростного взгляда и пытались сделать вид, что занимаются своими делами, пока однажды, в один из «вечеров пятнадцати пенсов», Самад не сказал: «Заткнись, парень» — тихо, почти шепотом.
— Ты! — Шива резко повернулся к Самаду, сбросив огромную банку с чечевицей для завтрашнего дала. — Ты хуже всех! Ты самый говенный официант, какого я когда-либо видел! Ты не смог бы выбить чаевые, даже если бы грабил этих дебилсв! Я слышал, как ты разговариваешь с посетителями: о биологии то, о политике сё. Просто подавай еду, идиот. Ты, блин, официант, а не Майкл Паркинсон. «Вы, кажется, сказали — Дели?» — Шива перебросил фартук через руку и стал прохаживаться по кухне (актер из него выходил скверный). — «Знаете, я и сам там был, Университет Дели, это было превосходно, да — я воевал, за Англию, да… да, да, прелестно, прелестно». Он ходил кругами по кухне, опуская голову и потирая руки, как Урия Хип, кланяясь и приседая перед шеф-поваром, старичком, который выкладывал большие сочные куски мяса в сумку-холодильник, перед мальчиком, чистившим духовку. — Самад, Самад… — проговорил он, изображая бесконечную жалость, потом вдруг остановился, надел фартук. — Ты такой жалкий человечек.
Мухаммед оторвался от чистки горшков, покачал головой. Ни к кому особо не обращаясь, сказал:
— Молодежь… что говорят? Что говорят? Куда делось уважение? Что говорят?
— И ты заткнись. — Шива махнул половником в его сторону. — Ты старый идиот. Ты мне не отец.
— Троюродный брат дяди твоей матери, — пробормотал кто-то сзади.
— Наплевать, — ответил Шива, — плевать мне на это.
Он схватил швабру и направился к туалету, но остановился напротив Самада и поднес ее деревянную ручку к самым его губам.
— Поцелуй, — усмехнулся он, а потом, изображая тягучую речь Ардашира, сказал: — Кто знает, брат мой, может быть, ты получишь прибавку!
И так почти всегда: Шивы и другие оскорбляют, Ардашир смотрит снисходительно; он совсем не видит Алсану, совсем не видит солнца, хватает пятнадцать пенсов, а потом отдает их, и ему ужасно хочется повесить себе на грудь табличку, большой белый плакат:
Я НЕ ОФИЦИАНТ. Я БЫЛ СТУДЕНТОМ, УЧЕНЫМ, СОЛДАТОМ. МОЮ ЖЕНУ ЗОВУТ АЛСАНА, МЫ ЖИВЕМ НА ЗАПАДЕ ЛОНДОНА, НО ХОТЕЛИ БЫ ПЕРЕЕХАТЬ НА СЕВЕР. Я МУСУЛЬМАНИН, НО АЛЛАХ ОСТАВИЛ МЕНЯ, ИЛИ Я ОСТАВИЛ АЛЛАХА, НЕ ЗНАЮ. У МЕНЯ ЕСТЬ ДРУГ — АРЧИ — И ДРУГИЕ. МНЕ СОРОК ДЕВЯТЬ, НО ЖЕНЩИНЫ НА УЛИЦЕ ВСЕ ЕЩЕ ОБОРАЧИВАЮТСЯ. ИНОГДА.
Но за неимением такого плаката он стремился говорить с каждым и, как Старый Мореход, постоянно объяснять, постоянно пытаться кого-то убедить в чем-то, хоть в чем-нибудь. Разве не это самое главное? Но потом горькое разочарование: главное, самое главное, оказывается, — склонить голову, приготовить карандаш, главное — быть хорошим официантом, слушать, как кто-то говорит:
— Молодой ягненок с рисом. И с картошкой. Спасибо.
И пятнадцать пенсов звякнули о фарфор. Спасибо, сэр. Огромное вам спасибо.
* * *Во вторник, после свадьбы Арчи, Самад подождал, пока все уйдут, аккуратно сложил белые брюки-клеш (сделанные из той же ткани, что и скатерти) и поднялся по лестнице, ведущей в кабинет Ардашира. Он хотел его кое о чем спросить.
— Брат мой! — сказал Ардашир с дружелюбной миной, увидев, как Самад робко просовывает голову в дверь. Он знал, что Самад пришел просить прибавки, и хотел показать, что прежде чем отказать ему, обдумал дело со всей присущей ему благожелательностью.
— Войди, брат мой!
— Добрый вечер, Ардашир Мухул, — сказал Самад, уже целиком входя в комнату.
— Садись, не стой, — тепло предложил Ардашир, — ни к чему эти церемонии.
Самад был рад этому. О чем и сообщил Ардаширу. Минуту он с ожидаемым от него восхищением разглядывал комнату: повсюду золото, толстый ковер, мебель в желто-зеленых тонах. Как можно было не восхищаться деловой хваткой Ардашира? Он взял за основу обычное представление об индийском ресторанчике (небольшой зал, розовые скатерти, громкая музыка, ужасные обои, блюда, о которых в Индии даже понятия не имеют, всевозможные соусы) и просто придал всему этому масштаб. Он ничего не усовершенствовал — все та же дрянь, только в большем объеме, расположенная в большом здании на Лестер-сквер, самой большой в Лондоне ловушке для туристов. Как можно было не восхищаться всем этим и человеком, похожим на какую-то благодушную саранчу, который сидит, погрузив свое узкое членистое тельце в черное кожаное кресло, облокотись на стол и не переставая улыбаться — паразит под личиной филантропа.