Как-то раз, придя на службу в простеньком, но сшитом по моде платье, Мария Петровна, по обыкновению, заглянула в кабинет к начальнику. Он был уже на месте. Окинув её с ног до головы пристальным взглядом, Виталий Ильич вдруг смущённо признался, что любит изящно одетых женщин.
Их разговору помешали, но он возобновился тем же вечером.
Да, его жена странный человек. К сожалению, у них разные понятия о жизни, красоте и счастье. Она не плохой товарищ, талантливый хурург, заботливая мать, и всё же… Куда приятнее, если от рук женщины пахнет дорогими духами, а не эфиром и карболкой…
Беседы стали повторяться всё чаще и чаще. И когда, спустя несколько месяцев, Мария Петровна ушла на преподавательскую работу, то с грустью отметила, что ей не хватает этих вечерних встреч. Она была несказанно обрадована, когда Виталий Ильич на правах доброго знакомого неожиданно пришёл её проведать. Ему понравилось всё: и диванчик с яркими подушечками, и салфеточки-ришелье, даже картофельные оладьи, поставленные перед ним в жестяной тарелке.
Потом он приехал ещё и ещё раз… И одним вечером, заглянув «на огонёк», Виталий Ильич остался и не вернулся домой.
В тесную комнату вошло счастье. Счастье бывает разным. Здесь поселилось своё, крохотное, но такое, что забывалось обо всём остальном, беспокойном и тревожном.
За окном беспрерывно лил дождь и сердитый ветер срывал последние листья с деревьев… А здесь оранжевый абажур излучал необыкновенное тепло и уют…
Где-то рядом, за тем же окном, жили женщина и белобрысенькая девочка — о них теперь вспоминали изредка и неохотно.
Это к той женщине спешили с вокзала крытые брезентом машины с ранеными бойцами «оттуда»… Там, где-то в другом мире, пахло кровью, страданием, а здесь, в тесной комнатке… Казалось, ни единого звука извне не проникало сюда — так было здесь мирно и спокойно…
Развязка наступила через полгода. Виталия Ильича взяли на фронт, а ещё восемь месяцев спустя всё было кончено.
Всё было кончено…
Пришло известие: лейтенант Решетов пал смертью храбрых в боях за родину. Тоска и отчаяние нахлынули с такой силой, что Мария Петровна не выдержала. Вдруг пришло острое желание увидеться с той женщиной, его женой. Делить теперь было нечего.
Встреча состоялась поздним вечером. В вестибюле клиники без перчаток мёрзли руки. Где-то под потолком едва мерцала одинокая электрическая лампочка. На всём окружающем лежали глубокие тени.
Мария Петровна, прижавшись спиной к толстой колонне, подёрнутой игольчатой изморозью, не сводила глаз с невысокой женщины — та читала похоронную. Под белым халатом Галины Ивановны угадывалась ватная куртка, отчего фигура её казалась неуклюжей, что никак не вязалось с её худым и до странности неподвижным лицом.
То и дело открывалась входная дверь, и клубы морозного седого пара, врываясь с улицы, обволакивали всё вокруг. Мимо сновали люди с тяжёлыми носилками, прикрытыми одеялами, — прибыл очередной эшелон с ранеными.
Кажется, прошла вечность, пока не был прочитан небольшой листочек с лиловой печатью… Но вот опустилась рука в белом обшлаге, и на таком же белом, точно окаменевшем лице шевельнулись тонкие чёрные брови. Женщина подняла голову.
Мария Петровна сделала неуверенный шаг к ней, но между ними опустились носилки.
Застонал человек. Галина Ивановна вздрогнула, машинально опустила похоронную в карман халата, нагнулась, приподняла одеяло. Затем, повелительно сказав что-то санитарам и, очевидно, забыв обо всём, стремительно скрылась в полутьме за дверью, обитой фанерой.
Та ночь ушла в далёкое прошлое, и вот вновь неожиданная встреча.
В палату тихо вошла нянечка.
— Больная, вам передачка и письмо от сына. Просит ответ. Больная, вы спите?..
Мария Петровна очнулась…
* * *Агничка вышла из палаты расстроенная. Хотела ободрить человека, и вот… Проходя мимо кабинета профессора, девушка в раздумье остановилась, затем осторожно приоткрыла дверь. За столом в полном одиночестве сидел Кондратий Степанович и просматривал чью-то историю болезни. Агничка робко вошла. Старик поднял голову, недовольно пожевал губами.
Только что уехал профессор Снятков, который одобрил решение вторично оперировать тракториста. Договорились выждать более благоприятный момент, а пока установить непрерывное наблюдение за больным. Кондратий Степанович в эту минуту как раз думал о том, кому из хирургов поручить такое ответственное дело, и приход девушки помешал ему.
— Ты ко мне, Агнюша?
Наедине он всегда называл её по имени.
— Как по-вашему, у Климовой злокачественная опухоль? — внезапно спросила она, подходя бочком к столу.
Старик потёр лоб, припоминая, о какой больной идёт речь, и, вспомнив, прищурился. Постучав остро заточенным карандашом по столу, он, словно мимоходом, спросил:
— Наверное мать какой-нибудь подружки? Или мамина знакомая? У неё есть родственники?
— Просто жалко её почему-то… — Агничка помедлила и совсем тихо добавила: — У неё сын есть!
Старик неопределённо гмыкнул, потом, помолчав, неожиданно попросил:
— Агнюша, увидишь сейчас маму, скажи, что я её ожидаю. А Климова… Посмотрим ещё раз на рентгене, но кажется…
— А кто будет делать операцию? Кондратий Степанович, не ответив, снова склонился над бумагами. Огорчённая Агничка поспешила выйти.
Грузная, пожилая санитарка мимоходом бросила ей:
— Галина Ивановна в перевязочной, но лучше повременить.
Агничка тихо вошла в первую комнату. Из второй, соседней, доносился ровный, спокойный голос матери:
— Мы все желаем вам добра, Николай Павлович, и ваша обида напрасна.
— Но я не могу так… — послышался раздражённый баритон Ранцова. — Ну, хорошо! Положим… я виноват, но кричать на меня, как на студента, да ещё при всех…
В полуоткрытую дверь была видна прямая спина хирурга, его тщательно подстриженный затылок. Николай Павлович прошёл к водопроводному крану, сбросил в раковину резиновые перчатки.
— Я работаю третий год в вашей клинике, — снова обиженно продолжал он, — и до сих пор не получал от вас особых замечаний. А старик придирается по каждому поводу. В конце концов могут быть врачебные ошибки…
— Человеку новую шестерёнку не вставишь. — Взяв со стола тоненький, похожий на пёрышко скальпель, мать со вздохом положила его обратно и после недолгого молчания сказала: — Не о том говорите, Николай Павлович! Ответ вы держите не передо мной и Кондратием Степановичем, а перед своей совестью…
— Ну, вынесите мне взыскание… выговор, снимите с работы, — он ожесточённо принялся намыливать руки.
— В вестибюле сидят жена и мать Терентьева, — голос матери, зазвенев, сорвался.
Ранцов опустил голову.
— Я уйду из клиники…
Мать помолчала, затем раздельно произнесла:
— Не отпустим. При таком отношении к людям отпустить… В других клиниках такие же больные, так же доверяют свои жизни врачам… — И помедлив, она добавила уже мягче — И по другой причине не расстанемся с вами. Нам нужны талантливые хирурги. И на Кондратия Степановича обижаетесь напрасно. Вчера в облздраве он так горячо защищал вашу кандидатуру для поездки в Москву на конференцию. Вы знаете о союзной конференции хирургов?
Держа перед собой мокрые руки, Николай Павлович с минуту недоверчиво смотрел на мать, затем его пасмурное лицо посветлело.
Мать скупо улыбнулась.
— Запомните, Николай Павлович, — продолжала она, — нас учили не только владеть скальпелем, но и относиться к человеческой жизни, как к своей собственной. Звание врача — особое звание и обязывает ко многому. Для нас не должно существовать ни личных обид, ни дурного настроения… Иначе…