Перед тем как тетю Клашу снова отвезли в Остроумовскую больницу, Павлик проснулся среди ночи от едва различимого шепота.
– Я тебе так благодарна, Анечка! – услышал он прерываемый слезами слабый голос тети Клаши. – За всё! Хороший ты человек! Я всегда это знала. Но чтобы так! Взвалить всю мою семью на себя! У тебя же своих-то… И зачем ты на меня так тратишься?! Зачем эту гомеопатку знаменитую приглашала? Сколько же она взяла, интересно?
Анна Георгиевна что-то ответила.
– Ох, бесстыжая! Да я бы знала… век бы ее к себе не подпустила! Как же! Вылечат меня ее шарики! Может, лет двадцать назад, когда все начиналось, тогда бы и шарики сгодились. Помнишь, я тогда с Кешей еще в Кяхте жила. Я все тебе писала: «Что-то со мной не так! Что ни поделаю по дому, голова кружится. И все прилечь хочется…»
Она тихо заплакала. Анна Георгиевна ласково, но осторожно погладила ее по лбу, по лицу.
– Не плачь! Ребят разбудишь. Хотя им уж скоро вставать в школу.
– А как же ты? Сколько ночей уже не спишь? Анечка моя дорогая!
– Тише! Тише! Спи! Тебе силы для больницы нужны.
– Только пообещай мне, Анька! Ты не бросай Кешу с Сережкой! Они такие беспомощные в жизни. Они же погибнут без меня!
«Тоже мне нашлась опора в жизни!» – чуть ли не со злостью и слезами подумал Павлик. И, повернувшись на другой бок, сразу – как только бывает в детстве – заснул…
Нет, Анна Георгиевна никак не смогла бы выполнить наказ младшей сестры. Как выяснилось позже, Сережа к тому времени уже погиб в лагере. Чуть ли не в первые месяцы… То ли характер его – не приведи Господь! – то ли просто проиграли его в карты… Так кто-то говорил, передавал.
После похорон жены и исчезновения из его жизни сына дядя Кеша страшно запил. Чуть не замерз в снегу в двух шагах от своего дома. У него открылось тяжелое двустороннее, крупозное воспаление легких.
Анна Георгиевна весь решающий месяц, когда он был на грани смерти, каждый день, как на работу, ездила к нему в домодедовскую больницу. Практически на весь день.
Как уж они сами существовали? Этого П.П. не помнил…
Месяца через полтора, уже к весне, мать Павлика как-то раз вернулась из больницы, бросила сумки на пол, опустилась на стул и неожиданно для всех разрыдалась. Она отталкивала руки отца, пытавшегося снять с нее оренбургский платок, отворачивалась, почти с брезгливостью, от Павлика…
– Оставьте меня в покое! Все! Все вы… Есть же какой-то предел человеческих сил!
И вдруг Анна Георгиевна почти в голос, по-бабьи, заголосила.
Все смотрели на нее, стоя в отдалении. Павлик совсем затих – он не видел никогда такой матери. Не видел таких ее жестоких, брезгливых глаз…
– Что? Конец? – наконец решился спросить Павел Илларионович.
– Жить будет! Курицы попросил. Пирожков жареных с мясом… Еще чего-то. У меня там записано.
Мать говорила все это на выдохе, расстегивая шубу, снимая оренбургский платок… Потом взяла полотенце и начала вытирать мокрое от слез и позднего снега лицо. И вдруг снова взметнулась:
– А где это я все возьму?! – Ее словно подбросило. – Только на рынке. И мясо! И курица! И масло. А ему еще нутряное сало прописали! Оно, конечно… Очень ему полезно! – Воздев к небесам руки, она то ли заплакала, то ли засмеялась. – Скажите мне – на что?! На какие шиши, как говорит Чародеиха? – Это была ближайшая по расположению соседка и злейший материнский враг.
– Ну ничего, Мася! Ничего… – Отец обнял ее за плечи и как будто сдавил их. – Как-нибудь… Ты же у нас известный министр финансов! Почище Зверева!
– Да… – вздохнула мать. – Опять что-то продавать придется! А что?.. Ладно! Бог подскажет!..
Бедного дядю Кешу с его согласия, данного еще в больнице, быстро женили.
Прилетела – аж из Бодайбо! – подруга его юности. Всю жизнь она была безнадежно влюблена в Иннокентия Николаевича.
Всё Антонина Саватеевна, не чаявшая уже изменить свой статус «старой девы», потеряла в родном Бодайбо – и орден Ленина, на который уже была представлена областным начальством, и звание «заслуженной учительницы», которое ей полагалось по стажу и безукоризненной службе «на ниве народного просвещения». Много еще чем пытались ее удержать местные власти. Но в три дня дочь отважных золотоискателей продала все: и отцовский дом, и мебель, и живность. Все до последнего! И через пять дней мать встречала ее во Внукове с одним, обшитым серой чистой рогожкой чемоданчиком.
Только на Антонину – на будущую жизнь с ней – соглашался выздоравливающий дядя Кеша.
Если он дал слово, то никогда больше его не нарушал. А уж пожалел ли он? Или нет? Неизвестно…
V
Когда П.П. вернулся домой, то успел только вскипятить чайник. Хотел уже было бросить пакетик «Липтона», но чуть не обварился, наливая кипяток, – так громко, даже нервно зазвонил телефон.
– Ты что, по межгороду звонишь? – спросил Кавголов сына.
– Да нет! Из дома, – ответил Антон.
– Звонок был какой-то странный.
– У нас тоже много странного! – Сын был не столько растерян, как сердит. – Заявилась какая-то твоя родственница…
Кавголов замер у телефона.
– Разнос нам тут полный дала! В каком, мол, бардаке живете!
– Ну в этом она права! – не мог ни съязвить П.П.
– Права – не права! Какое ее-то дело?! – Антон явно приглушил голос, чтобы не слышала гостья. – Натащила зачем-то целую гору подарков! Да таких, что даже я в глаза не видел!
– А адрес-то ваш как она узнала?
– Не говорит… Отец! Что же ты молчал, что у тебя сестра в Америке живет? – Голос Антона стал повеселее и погромче.
Похоже, гостья была уже где-то рядом с ним.
– Почему ты думаешь, что в Америке?
– А где же еще! Она один компьютер… такой приволокла с таксистом, что я таких даже на выставках не видел!..
– Богатая, значит, тетка оказалась? – нервно рассмеялся П.П. – Но вы ее хоть приняли? Угостили?
– Еще бы! Нинка мелким бесом вокруг нее вьется. Она ей колье сапфировое привезла. И кольцо такое же.
Ну, в общем, гарнитур от Тиффани. А уж детям всего!.. Девки от нее не отходят!
П.П. вздохнул. Некоторое время даже не мог говорить.
«Узнаю старые повадки мамаши!»
– Папаня? Ты где там? – встревожился Антон. – Ты что, сам не ожидал?
Кавголов представлял, какую радость, какое блаженство, пусть короткое и странное, испытывает сейчас его мать.
Ведь она была лишена при жизни живых очаровательных правнучек! Одну из которых и назвали Аней, якобы в ее честь…
– Папаня! Папаня! – всерьез обеспокоился сын. – Ты где? Скажи что-нибудь! Я, может быть, зря позвонил? Ты сейчас один?
– А с кем я могу быть? – П.П. не смог скрыть своей горечи. – Ладно! Сейчас это не важно…
– А то я приеду…
Кавголов знал, что это не пустые слова.
– Куда тебе! У вас же гостья! Да еще какая! – Старик усмехнулся. – Из Америки! Как она хоть выглядит? На сколько лет?
– На сколько и должна выглядеть твоя младшая кузина…
– Ах, она же мне кузина! – расхохотался Кавголов. – Ну да, конечно! Конечно кузина!
– А то, может, к нам приедешь? Младшенькую давно не видел! Только все хвастаешься, какие у тебя внучки!
– Ничего я не хвастаюсь, – смутился П.П. По правде говоря, водился за ним такой грех.
– Нет уж! Наслаждайтесь в обществе «моей кузины».
Антон был явно в некоторой растерянности. То ли от объяснений, то ли от того, чего не договаривал ему отец.
– Нет, отец, ты все-таки странный… – начал он свою обычную, занудную тираду. Она возникала, когда сыну надо было высказать свое недовольство отцом.
Отличить сыновнее хорошее отношение от мнимого выговора было легко. Если Антон недоволен – значит, идет в ход обращение «отец». Если все хорошо – «папаня». А уж если чего-то выпросить, отканючить, тогда уже «папанечка».
– А она что, действительно кузина? – Голос сына стал еще тише.
– Да, действительно, действительно… – вдруг заторопился П.П. – А где она сейчас?