А сада Мунко подходил к своему Ганджуру буднично: открыл дуган, подвел Бабыя к первому шкафу, кивнул на горки книг, лежавших плашмя, снял верхний том, протянул гостю:
— Вот он.
— Я… Я могу взять его в руки?
— Да, доромба. Он — книги и все. Книги, не освященные Лхасой!
Бабый почувствовал, как его руки, в которые лег драгоценный сверток, сводит судорога. Заметив это, старый лама снисходительно усмехнулся:
— Я читал его и прочел почти все листы… Все это, до-ромба, слишком далеко от земных забот! Ганджур хоть и святыня для нас, но он не дает ответов на вопросы. После чтения его листов, даже отдельных фраз, возникают новые вопросы. Более нужные человеку… И не всегда они — благочестивые!
— Я не боюсь вопросов, сада Мунко! Я буду искать ответы на каждый из них!
— В Ганджуре, доромба, ты их не найдешь… Старик отдал ему ключи от шкафов с книгами и дугана, вздохнул, хотел еще что-то добавить, но передумал. Прошел к алтарю, снял несколько испорченных фигурок и, шаркая ногами, ушел, аккуратно прикрыв за собою тяжелую дверь.
Три дня и три ночи не тревожил Бабыя сада Мунко. Не появлялись на крыльце дугана и не открывали его дверь Цэрэниш с Должид. Но будто сами собой появлялись перед доромбой еда и питье, а засыпал он тут же над листами Ганджура, уронив отяжелевшую голову на его священные тексты. Видимо, его сон был так крепок, что он ничего не слышал. Да и сам дуган скрадывал не только шаги, но и голоса…
Не намного продвинулся вперед за эти дни и ночи Бабый! Витиеватые тексты давались, трудно, да и с тибетским языком у него не все ладилось слова молитв понимались легко, но запутанная и многозначительная символика образов и понятий, намеков и ссылок на авторитеты, которыми пестрел Ганджур, ничего не говорили Бабыю. Чтобы понять эти премудрости до конца, надо было к его ста восьми томам прибавить впятеро больше разъяснений и толкований! Ганджур создавался слишком давно, чтобы быть понятным сейчас…
Похоже, что старый лама прав, и Бабый теперь уверен, что он с большим желанием пролистывал том за томом, чем читал!
На четвертый день Бабый не выдержал и вышел из дугана.
Был поздний вечер, но глаза, привыкшие к полумраку, долго ничего не видели; грудь сотрясал едкий кашель — сырой и затхлый воздух дугана оказался опасной отравой для легких; голову сжимала обручами тупость, которая скоро сменилась болью… Шутил, видно, старик, что его потаенный Ганджур — просто книги! И на них стояло клеймо небесного возмездия… Ведь пострадали все, кто к нему прикасался: старик Мунко ослеп, Цэрэниша душила чахотка, Туманжаргала не раз и не два били стражники на перевалах…
Бабый прислонился спиной к двери дугана, боясь отнять от лица ладони: свет закатного солнца был резким и обжигал, как огонь. Не он ли ослепил старика, посягнувшего в безбрежной дерзости своей на священные тексты?
Кто-то остановился у крыльца дугана, не решаясь поставить ногу на его первую ступеньку.
— Кто ты? — спросил Бабый глухо. — Зачем пришел?
— Я пришел за тобой, лама.
Слабый голос евнуха или сифилитика. Уж не проходимец ли Чампа разыскал его здесь? Передумал и пришел требовать деньги за свой подарок?
Бабый резко отнял ладони от лица. В золотом солнечном тумане маячил белый силуэт. Бабый снова закрыл глаза ладонями:
— Говори. Я слушаю тебя.
— Меня послал за тобой Цэрэниш. Он знает, что ты читаешь Ганджур и тебя нельзя беспокоить. Но тебя хочет видеть старый сричжанге Мунко и говорить с тобой.
Бабый откачнулся от стены:
— Запри дуган и веди меня к нему. Я тоже ослеп! Чампа долго возился с замком, два раза ронял ключи на крыльцо, вздыхая и бормоча что-то. Наконец дотронулся до плеча Бабыя кончиками пальцев, будто боясь обжечься:
— Я все сделал, лама. Вы можете идти сами?
— Могу. Только я ничего не вижу.
— Я поведу вас.
На отдалении был высокомерен и говорил ты, вблизи стал вежлив и перешел на почтительное вы… Не знает, как себя держать? Но ведь он сделал такой драгоценный подарок, как бусы дзи! За одно это можно позволить себе многое!
Да, слишком долго он смотрел на белые листы в полной темноте, при слабом свете кадящего светильника, и потому сейчас, куда ни взглянет, повсюду видит черные прямоугольные листы, сквозь которые чуть-чуть просматриваются белые силуэты людей, деревья, конус юрты…
Их встретила Должид, жена Цэрэниша. Молча отбросила кошемный полог, подвела к постели старика.
— Выйди, дочка, — попросил умирающий, — мне надо поговорить с доромбой наедине. И ты, Чампа, выйди.
Старик попытался привстать, но Бабый положил ему ладони на плечи:
— Не надо, сада Мунко. У нас мало времени.
— Ты прав, доромба. Садись сюда. От меня нет заразы. Я умираю от старости… Готовить меня к смерти не надо — я подготовился к ней сам. А вот обряжать мое тело придется тебе, доромба, другого ламы нет поблизости… Я хотел бы из пяти стихий успокоения выбрать огонь: сожги меня вместе с этой юртой… Она никому не нужна… А вот бурханы надо поставить на место, в дуган. Они мне не принадлежат.
— Это сделает Чампа.
— Это сделаешь ты, доромба. Чампа не смеет входить в дуган! Он проклят ламой Жавьяном двести лун назад. Потому и ходил накорпой в Лхасу, чтобы сменить имя… Ганджур можешь взять себе: после моей смерти его все равно выкрадут…
Бабый отрицательно кивнул головой:
— Мне негде хранить эти книги.
— Ты много успел прочесть?
— Закончил первый том.
— Значит, осталось всего сто семь? — Старик вяло улыбнулся. — По неделе на каждый — почти вся молодость.
— У меня нет времени на это, сада Мунко! — Бабый отвел глаза. — Читать Ганджур — гору ковырять ножом… Ни сил, ни времени не хватит!
Сада Мунко вздохнул:
— Мудрость всегда обходится дорого, доромба. И богам, и тенгриям, и ассуриям,[46] и людям… Особенно — людям, небожители получают ее прямо от богов…
Бабый не стал спорить — старик уже отходил, мысли его путались. Но через мгновенье он понял, что ошибался — старый мудрец говорил внятно, связно и убедительно. Но мысли его были непривычны и как-то не вязались с представлениями доромбы.
— Мысль всегда имеет силу закона. Это — мудрость таши-ламы и лхрамб, мысль-действие принадлежит к мудрости высоких лам. А вот мысль как правило жизни — это уже, доромба, наша с тобой мудрость на всю жизнь!
— Невелика ценность мысли, — буркнул Бабый, — если она бессильна! Какой от нее прок людям?
— Ты не прав, доромба. С помощью нашей мудрости мы помогаем людям жить и преодолевать трудности. Это не так мало!
— Для меня — мало. Ничтожно мало!
— Ты — молод, доромба, и потому торопишься… Сними с меня ладанку, распори ее ножом, там лежит монета со знаком огня… Мне ее дал Гонгор… Хубилган Гонгор…
Старик задыхался и уже не мог говорить. Бабый сорвал ладанку, разодрал ее зубами — искать нож было уже некогда. Монета сама упала ему на ладонь: серая, невзрачная, со знаками молний, вставленных друг в друга крестом и загибающихся в левую сторону двумя изломами. Бабый сразу вспотел: знак Идама! Как попала к старику эта страшная монета? Ах, да… Ему ее дал хубилган Гонгор! Зачем?
— Иди в дацан Эрдэнэ-дзу, — прошептал умирающий, — там отдашь монету Гонгору и скажешь… И скажешь, что сада Мунко не успел ничего сделать… Еще скажешь, что таши-лама…
Старик захрипел, выгнулся дугой и медленно обмяк.
Бабый вытер потный лоб, шагнул к выходу:
— Эй, кто там? Он умер.
Глава четвертая
ЧЕРНЫЙ КОЛДУН
Донельзя оборванный человек, измученный жаждой и голодом, вел в поводу такого же изможденного коня. Куулар нахмурился: через Хемчик идут только чужаки и те, у кого есть причины не мозолить глаза людям. Как ему самому, к примеру… Но у него сейчас дорога прямая и хоженая — на Убсу-Нур, через Гоби, в Тибет. А этот куда и зачем идет?
46
Добуддийские божества разного происхождения, вошедшие в ламаизм; олицетворение природных, стихий и явлений.