— Не осуждай его так строго. Он еще молод!
— Я не осуждаю, а боюсь за него. Его годы — драгоценность, мои — угли давно погасшего костра…
— Угли хранят огонь, Хертек! Но тот обреченно махнул рукой и замолчал. Скрываясь в горах, степях, лесах и долинах вот уже более пятнадцати лет, он с женой гонял свою крохотную отару и шесть кобылиц по зеленым проплешинам Великой степи. Его юрта смотрела своим входом, полог которого никогда не опускался, только в ту сторону, откуда могла прийти опасность. И совсем не потому, что боялся Хертек своих недавних врагов, ставших хозяевами на его родине, хотя и знал, что те долго и тщетно ищут его, чтобы свести счеты… Он — воин, а воин всегда должен быть готов к битве!
Отступая из Саян с остатками своего разбитого отряда, Бузур-оол ушел на Алтай. Потом, растеряв тех, кто еще, мог сражаться, но уже не хотел, перебрался на Бухтарму. Оттуда, оставшись почти в одиночестве, угодил на Зайсан.
Здесь осел ненадолго, вмешался в распри местных баев, снова бежал на Уймон, откуда, перезимовав, вернулся к границам Тувы. И хотя опасность еще слишком велика, кочевал от Мрасса к Она и обратно, избегая населенных мест… Рано еще ему возвращаться домой и рано подставлять голову под пеньковую веревку!
— Ты опять думаешь об этом парне, Хертек?
— Да. Надо было дать ему совет.
— Совет? — удивилась Савык. — Он его у тебя не просил!
— Не всякий жаждущий и напиться попросит! Но я-то опытнее его, и мой долг — беречь от беды тех, кого еще можно сберечь…
Нет, Чочуш так быстро не уйдет из его памяти, как ушли очень и очень многие…
Становой пристав Матвеев был мрачен: своих дел по горло, а тут еще соседи навязываются с просьбами! Не понимают того, что у него ссыльный край лежит на плечах, а не только погоны!.. Чего только не приносят донесения: и режут, и в петлях самовольно давятся, и золотишко крадут казенное с приисков… Да мало ли всяких забот у станового!
— Приметы-то его хоть есть?
Урядник громыхнул шашкой, поморщился:
— Какие приметы, господин пристав! Калмыки, как и ваши татары, будь они все неладны, на одну личину!
— Гмм… Не сказал бы! Отличие имеется…
— Это… — пожал урядник плечами. — С балалайкой шляется, песни разные поет… Допоется у меня!
— Ты поймай его сперва! — фыркнул становой. — Поет и пусть себе… Эка важность! Кабы — бомбы кидал… Если бы человека прибил, али там — казну ограбил…
— Почти так! — оживился приезжий урядник. — Похитил жену у нашего бая, украл коня. При погоне жена бая погибла, упав с лошади, а этого разбойники Техтиека отбили! Из их шайки, выходит.
— Безнадежное дело, голубчик! Примет у тебя нет, имени тоже нет… Ищи ветра в поле!
— Имя есть — Чочуш Чачаков.
— По-русски говорит?
— Откуда ему! Настоящий дикарь.
— Не густо, — вздохнул Матвеев. — Ну и как прикажешь его искать теперь? Собачьим нюхом?
— Ума не приложу! — развел урядник руками. Становой самодовольно оттопырил нижнюю губу, подумал с иронией. «Ну, твоего-то ума, балбес, и на гулящую девку не хватит!»
— Деньги бай посулил, — будто нечаянно обронил гость. — Большие и отчаянные деньги! Из рук в руки Матвеев еще раз просмотрел привезенную урядником бумагу, положил на стол, аккуратно расправил:
— Может, отпишем ему, что этот Чачаков убит чинами полиции при погоне в горах?
— Не поверит и денег не даст. Голову, скажет, покажите! Ежли узнаю в лицо обидчика — плачу наличными, не узнаю — шиш.
— Значит, надо выдать головой? — Становой отбросил бумагу. — Знает вашу методу! Все вы там, в Бийске, жулики и прохвосты!
— Метода у нас одна, ваше благородие…
— Ну-ну, без обид!.. Рыбин!
В дверях вырос рыжеусый детина. Вытянулся, головой в потолок уперся, глазами начальство ест.
— Сходи за попом. Скажи, желаю видеть по делу, нетерпящему отлагательства…
— Слушаюсь!
— Гм… Доставим, урядник, вашего беглеца!
— Через священника? — изумился тот.
— А это уже моя метода. Моя, а не ваша, бийская… Хе-хе!
— С попами мы общих дел не ведем, — согласился гость. — У нас там такой вепрь сидит, что… Виноват!
— Напрасно, урядник. Иногда попы, как дамы, бывают весьма и весьма приятны при должном обхожденьи… Хи-хи… Сейчас вы убедитесь в том самолично… Только бы мой дурак Рыбин ребра ему не помял!
Рыбина Матвеев любил за исполнительность и тупую волю, ни кулаком, ни нагайкой, ни шашкой не дрогнет, выполняя приказ. Золотой человек для такой окаянной службы!
А вообще-то на свою службу становой возводил поклеп: она была тихой, не пыльной и прибыльной. В самой России-то — бунты крестьянские да погромы идут! От нагаек у чинов полиции руки ломит, от разносов по начальству голова трещит… А здесь — благодать: татарва местная — ни гугу, а политические… Что — политические? За них жандармы в ответе! Что же касаемо до крестьян Минусинской котловины, то чего бы им бузить, кержакам? Земли у каждого вдосталь, мало ежли — паши и сей… Откупи землицы у казны сколько тебе надобно — и владей!
Матвеев закурил, пустил голубую пленку дыма на задремавшую муху, проследил за ее полетом, осклабился и тут же захлопнул рот, будто мундир застегнул на все пуговицы: мимо зарешеченного окна камеры станового просеменили поп и Рыбин. Сейчас войдут.
Отец Севастьян перекрестился на серо-зеленый облезлый железный шкаф, без приглашения сел, смотря на грозного начальника вопросительно и чуточку испуганно. На гостя и внимания не обратил, будто другого человека здесь и не было.
— Ну-с, святой отец, как пасхальная выручка?
— Голь! — махнул поп рукой. — Слезы господни, а не доход!
— Ну уж? — не поверил Матвеев. — На пасху-то? Поди, и кошельковые доходы утроил и храмовые удвоил, а?
Поп побагровел: знает ведь, а спрашивает с подвохом, издев строит в три этажа, варнак! А вслух выдавил с раздражением и почти искренней болью:
— С перекрестов-то велик ли взяток по весне? Пчела и та сейчас голодной летает… По осени все богаты и щедры! А посейчас — шерсти моток, мяса кусок, пятак зеленый… Погань азиятская! Им до православия-то — версты немеренные!
Такой искренности от попа на свой вопрос Матвеев не ожидал. Пробасил миролюбиво, успокаивающе:
— Не велика беда, святой отец. Поправится все, дай срок!
— На господа одного и уповаю…
Матвеев кивнул, хотя и знал, что у попа всегда одна песня: худо да плохо. Десять лет в нищете живет, а по миру что-то не ходит! Еще, поди, и капиталец сколотил на черный день тыщ на сто! Но вежливость была соблюдена, и теперь настала пора приниматься за дело… Становой выпрямился, неожиданно подмигнул уряднику и задал первый вопрос, теперь уже по существу:
— Паству-то свою всю обошел, святой отец?
— Как надобно: подаяниями и живу.
— И у Доможака был?
— И у него, у окаянного. Не пропустил.
— Что же про его гостя ничего не говоришь? Поп поспешно перекрестился:
— В глаза не видал! Истинный крест.
— Ну, зачем же сразу и — крест?.. И не слыхал про гостя?
— Слыхать — слыхал, врать не стану. Гость с Алтая был. Балалайку свою бесовскую ему оставил за ружье.
— Может, гость купил ружье? Вещь дорогая, кто же ее за пустяк всякий менять станет?
— Может, и купил. Врать не стану, не обучен в семинарии.
Матвеев усмехнулся: про какую семинарию говорит, если училище закончил? Вот и верь ему…
— А куда уехал тот гость его, не слышал?
— Самого Доможака спросить надобно об том! — фыркнул поп. — Я-то тут при каком таком ряде состою? Я не соглядатай за паствой своей, не на то поставлен и рукоположен… На исповеди тот окаянный Доможак-Федор не был, откуда мне прознать-то? Да и тайна исповеди — свята есть!
— Бросьте, святой отец! — рассмеялся Матвеев. — Какая еще там тайна исповеди! Одно дело делаем, одному государю служим, одно отечество в обороне крепкой содержим… Рыбин!