Едва успела отзвучать медь, как боцман и его помощники собрались вокруг люка в ярде или двух от тела и обычный громоподобный крик возвестил спящим, что теперь наступила их очередь принимать вахту.
— Первой вахте подъем! Эй вы, в жилой палубе! Продерите глаза, сони!
Но тот, кто столь часто выскакивал из своей койки по этому окрику, спал теперь возле меня — и ему ничего не снилось. На синем полотнище, накрывавшем его, не обозначилось ни морщинки.
Теперь на смену мне пришел товарищ из другой вахты, но я сказал, что хочу продежурить дó светла.
LXXX Последний стежок
Перед самым рассветом к телу подошли двое парусников с фонарями в руках и принесли кусок парусины, два тяжелых ядра, иголки и шпагат. Я сразу понял, с какой целью они явились, ибо на военных кораблях роль бюро похоронных процессий выполняет парусная команда.
Расстелив на палубе парусину, они уложили на нее покойника, уселись по-турецки по обе стороны от него, поставили перед собой фонари и принялись спокойно стегать, словно чинили старый парус. Это были два седоволосых и седобородых морщинистых старика, принадлежавших к немногочисленному разряду матросов, которым, в награду за их долгую и беспорочную службу, дают возможность на вполне заслуженные ими казенные щедроты доживать свой век во флоте скорее всего на положении пенсионеров, поручая всякие несложные и необременительные работы.
— Никак это Шенли, фор-марсовой? — спросил первый, глядя прямо в застывшее лицо перед ним.
— Надо быть, он самый, Рингроуп, — отозвался другой, далеко откидывая назад руку с длинной суровой ниткой. — Нонче он, я чаю, повыше забрался, чем когда на свой фор-клотик лазал. Но у меня это только так, задумки такие. С ними-то, небось, разделаться непросто.
— Однако, что ни говори, дед Траммингс, раз тело его в воду бултых — он и с глаз долой, — ответил Рингроуп, укладывая тяжелые ядра в ноги парусинового савана.
— Это еще как сказать. Ни разу еще товарища не зашивал без того, чтоб он мне опосля не привиделся. Одно я тебе скажу, Рингроуп, хитрый народ эти покойники. Думаешь, он невесть как глубоко нырнул, а стоит кораблю над ними пройти, как они тут как тут, обратно являются. И нумер их бачка уж за ними не числится, и ложку их товарищи давно назад на место воткнули, но все это, дед Рингроуп, ничего не значит. Не умерли они, говорю тебе, не умерли, да и все. Вот ты меня слушай: десятка становых якорей не станет, чтобы такого вот марсового на дне удержать. Скоро он в хвосте тридцати девяти покойников ко мне приплетется, что мне каждую ночь аккурат перед сменою вахт спокойно спать не дают. Невелика корысть такую благодарность за свои труды получать. И каждый смотрит на меня вроде как с упреком, и игла парусная у него в носу торчит. А я так думаю, Рингроуп, неладно это мы делаем с последним стежком. Будь уверен, не нравится он им. Никому.
Я стоял поодаль, облокотившись на пушку, и глядел на стариков. Последнее замечание напомнило мне о суеверном обычае, которого придерживается корабельное бюро похоронных процессий. И я решил, если только мне удастся помешать этому, не давать проделывать с прахом Шенли ничего подобного.
— Траммингс, — сказал я, подходя к нему. — А ведь ты прав. То, чему ты напоследок подвергаешь покойников, несомненно и есть причина, будь уверен, почему они, как ты говоришь, за тобой гоняются. Так будь другом, не делай этого бедному Шенли. Посмотри разок, что случится, если вы этого не сделаете.
— Как по-твоему, Рингроуп, дело парень говорит аль нет? — обратился Траммингс к товарищу, поднимая фонарь к его морщинистому лицу, словно пытаясь разобрать древний пергаментный свиток.
— Не охотник я до новых порядков, — отозвался Рингроуп, — чего в нем плохого, в последнем стежке? Добрый старый обычай. Аккуратней оно так, парень. Им так лучше. Без стежка-то, разве спокойно бы им спалось? Нет, нет, Траммингс, не мудри. И слышать такого не хочу. Я за последний стежок.
— А ты себе представь, Рингроуп, что зашивают не кого-либо другого, а тебя. Как по-твоему, по вкусу пришелся бы тебе такой стежок али нет? Ты уж старый хрыч, Рингроуп, не долго осталось тебе небо коптить, — добавил он, а у самого руки как в лихорадке тряслись, пока он возился с парусиной.
— Ты сам на себя лучше погляди, старик, — ответил Рингроуп, наклоняясь поближе к свету, чтобы всунуть нитку в толстую иглу, дрожавшую у него в руке, словно компасная стрелка гренландского судна у Северного полюса. — Не долго тебе служить осталось. Была б моя воля, отдал бы тебе, так и быть, часть своей крови, старина.