— Не больно ты своей кровью разбрасывайся, из самого-то, поди, и ложки не нацедишь, — отпарировал Траммингс. — Тяжело мне будет, и не хотел бы я это делать, но, видно, придется мне тебя зашивать. И скоро.
— Это меня-то зашивать? Это чтоб я был покойником, а ты живым остался? — взвизгнул Рингроуп. — Правда, пришлось мне слышать от священника со старого «Индепенденса», что старость обманчива, но ни в ком она так ясно не видна, как нынче в тебе. Жаль мне тебя, старик. Живешь ты себе, право, как младенец невинный, а смерть-то меж тем от тебя не отстает: ты в койку — и она в койку, ты из койки — и она из койки, словно вы вместе спите.
— Врешь, старик! — завопил Траммингс, трясясь от бешенства. — Это ты со смертью в одной койке спишь, это из-за тебя в снарядном ящике опять дыра получится.
— Сейчас же возьми обратно свои слова! — заорал Рингроуп, наклоняясь над телом и угрожая противнику дрожащей рукой, из которой не выпускал иглы, — сейчас же возьми обратно свои слова, а не то я тебе дыхало придавлю!
— Черт вас подери, старье, — совести, что ли, у вас нет над покойником драться? — крикнул один из помощников старшего парусника, спускаясь с верхней палубы. Кончайте скорее свое дело и айда наверх помогать.
— Только еще один стежочек, — пробурчал себе под нос Рингроуп, подкрадываясь к лицу.
— Тогда бросай гардаман, Траммингс без тебя доделает. Пошли наверх, грот у нижней шкаторины починить надо, пока ветер не поднялся. Слышишь, старина, говорят тебе, брось гардаман и ступай за мной!
При повторном приказании начальника Рингроуп встал и, обратившись к товарищу, промолвил:
— Все это я зря наболтал, Траммингс, прости меня. Но помяни мое слово, последний стежок через нос не забудь, иначе бед не оберешься.
Когда помощник и парусник исчезли, я подошел к Траммингсу:
— Не делай этого, прошу тебя, не делай, поверь мне, нехорошо это.
— Ну, парень, попробую разок этого без стежка проводить, и если потом он меня преследовать не будет, впредь буду насмерть стоять, чтобы покойникам нос не калечили, не будь я Траммингс.
Итак, ничем не изувеченные останки Шенли были водворены между пушками, их снова накрыли гюйсом, а я опять уселся на снарядный ящик.
LXXXI Как в море хоронят матроса
Едва закончился утренний сбор, боцман и его четыре боцманмата стали вкруг грот-люка и, подав обычную дудку, объявили: «Всей команде покойника хоронить!».
На военном корабле всё, даже похороны человека, происходит с безжалостной быстротой, требуемой морским уставом. И будь ли то «Всей команде хоронить покойника!» или «Всей команде получать грог!» — приказание отдается столь же грубым голосом.
Офицеры и команда собрались на подветренном шкафуте, и сквозь эту толпу матросов с обнаженными головами товарищи Шенли пронесли его тело к тому самому трапу, где оно трижды содрогалось под ударами плети. Но в смерти есть нечто, облагораживающее даже тело бедняка, и сам капитан снял фуражку перед останками человека, которого, не сняв фуражки, он при жизни осудил к позорному наказанию.
— «Я воскресение и жизнь!» — торжественно начал капеллан в полном облачении, с молитвенником в руке.
— Прочь с ростров, так вас растак! — заорал боцманмат на кучку марсовых, забравшихся туда, чтоб лучше все разглядеть.
— «Тело сие мы предаем морю!»
При этих словах товарищи Шенли наклонили доску, и тело моряка соскользнуло вниз.
— Посмотри наверх, — шепнул Джек Чейс. — Видишь птицу? Это дух Шенли.
Подняв глаза, все увидели снежно-белую одинокую птицу, которая, прилетев неизвестно откуда, парила над грот-мачтой в течение всей службы, а теперь уносилась ввысь в небесную глубину.
LXXXII Что остается от матроса, после того как его похоронили в море
При осмотре вещевого мешка Шенли в нем было обнаружено завещание, нацарапанное карандашом на чистой странице в середине его Библии, или, выражаясь языком одного из матросов, «на мидель-деке, между Старым и Новым Заветом, там, где обычно бывают Покрифы (апокрифы)».
Завещание, за исключением даты и подписей, заключалось в одной единственной фразе: «В случае моей смерти во время плавания прошу ревизора выплатить мое жалованье жене моей, проживающей в г. Портсмуте, штат Нью-Хэмпшир».
Кроме завещателя, внизу расписалось еще двое свидетелей.
После того как это последнее волеизъявление было предъявлено ревизору, бывшему, видно, в прошлом нотариусом, гражданским судьей или занимавшему какое-нибудь тепленькое местечко юрисконсульта, он объявил, что подлинность документа должна быть «доказана». Сообразно с этим были призваны свидетели. После установления подлинности их подписей им — на предмет вящего удостоверения в их честности — был задан вопрос о дне, когда они подписали бумагу, — был ли это Баньянов день, день пудинга или приборки; ибо у матросов сухопутные слова понедельник, вторник, среда почти неизвестны. Вместо них служат специфически морские названия, связанные в некоторых случаях с обеденным меню на данный день.