Теперь легко себе представить, к какой категории, даже в наше время, принадлежат люди, уже не мальчики, добровольно соглашающиеся поступить на столь ненавистную сухопутному мужчине службу, как военный флот, и каков должен быть нравственный облик таких людей. Этим и объясняется, что всевозможные сачки и сволочи на военном корабле не являются настоящими моряками, а представляют собой всякий сброд, шатающийся по пристаням, — это сухопутные люди, подающиеся во флот для того лишь, чтобы быть обеспеченными постоянной выпивкой и убивать время в пресловутой праздности фрегата. Но если у матросов так мало дела, почему не уменьшить их числа и не занять разумной работой остальных? Это невозможно. Во-первых, огромные размеры большинства таких судов требуют огромного количества людей, чтобы брасопить тяжелые реи, поднимать огромные марселя и выбирать массивный якорь. И хотя случай использовать весь экипаж корабля одновременно представляется относительно редко, однако, когда потребность в большой массе людей действительно возникает, а возникнуть она может в любой момент, иметь столько матросов оказывается абсолютно необходимым.
Но, кроме этого, не следует забывать и о прислуге орудий. Людей должно быть достаточно, чтобы стрелять из всех пушек одновременно. И вот для того, чтобы под рукой всегда было достаточное количество смертных, способных «топить, сжигать и уничтожать» неприятеля, военный корабль, кроме того что присущими ему пороками безнадежно развращает сухопутного добровольца и обыкновенного благонравного матроса, случайно попавшего во флот, должен кормить за общественный счет еще множество людей, которые, не найди они пристанища во флоте, вероятно, жили бы за счет приходских денег или прозябали в тюрьмах.
И это в большинстве своем и суть те люди, в уста которых Дибдин вкладывает свои патриотические стихи, полные морской рыцарственности и романтики. За исключением последнего стиха в первой строфе, их с таким же успехом могли бы петь как английские, так и американские матросы.
Что б ни сталось со мной, я охотно отдам Тем, кого я, как должно, люблю — Сердце — Полли моей, кошелек мой — друзьям, Ну а жизнь — моему королю. Не знаю я злобы, страстей я не раб, Я не скряга, не трус, не насмешник… и т. д.Я не соглашаюсь с одним маститым критиком, считающим дибдиновские песенки вульгарными, ибо большинство их дышит подлинной поэзией океана. Но особенно примечательно то, что песни эти, которые могут навести вас на мысль, будто военные матросы самые беззаботные, нетребовательные, добродетельные и патриотические представители человечества, были сочинены в то время, когда английский флот комплектовался по преимуществу из преступников и нищих, как об этом говорилось в одной из предыдущих глав. Более того, песни эти проникнуты истинно мусульманской чувственностью, безрассудным покорством фатуму[493] и слепой, бездумной, собачьей преданностью всякому, кто является господином и хозяином. Дибдин был человеком талантливым, но нет ничего удивительного в том, что правительство выплачивало ему двести фунтов стерлингов в год.
Однако, несмотря на все беззакония, творящиеся во флоте, вы можете порой найти там людей, настолько сжившихся с тяжелыми условиями, настолько вышколенных, вымуштрованных и приученных к рабству, что в силу некоей непостижимой философии они как будто вполне весело отдаются своей судьбе. В самом деле — еды у них достаточно; дают выпить; у них есть теплая одежда, подвесная койка, в которой они спят; жевательный табак; врач, заботящийся об их здоровье; священник, молящийся за них. А для человека отверженного, без гроша за душой, разве все это не представляется чем-то роскошным?
Был на «Неверсинке» фор-марсовой по имени Лэндлесс. Несмотря на то, что спина его была изборождена вдоль и поперек неизгладимыми рубцами от всех тех плетей, которыми наградили этого бесшабашного матроса за десять лет службы во флоте, лицо у него было всегда веселое, а уж по остроумию и находчивости он мог бы посоперничать с самим Джо Миллером[494].
Этот человек, хоть и был морским бродягой, сотворен был не напрасно. Жизнью он наслаждался со всем пылом неувядающего отрочества, несмотря на то что был заточен в дубовую тюрьму с вооруженными часовыми в качестве надзирателей: по батарейной палубе он прохаживался, как будто она была столь же бескрайна, как прерия, и отличалась столь же разнообразным пейзажем, как горы и долины Тироля. Ничто никогда не расстраивало его; ничто не могло превратить его смех в подобие вздоха. Та секреция желез, которая у других заключенных идет на образование слез, у него выделялась через рот и, окрашенная золотым соком табака, умиротворяла и ублажала его покрытое позором бытие.