— Я уж думал, ты не предложишь, — чуть сварливо, но с оттенком юмора ответил Войтов, совершенно не утративший присутствия духа, несмотря на свой диагноз. — А сам напрашиваться не стал бы.
— Но почему?! — изумился Алексей.
— Не привык просить, привык давать. Воспитание такое. Сначала, как говорится, о людях подумай, а о себе — в последнюю очередь. Ну, не эгоист я, — развел генерал руками, — хотя и понимаю, что не модно это сейчас. Да уж и старик я как будто, хотя чувствую себя так же, как в двадцать пять молодых лет. Мне себя не переделать, Алексей.
— Я вас спасу, — твердо произнес Лёша. — Я вам обещаю.
Генерал только головой покачал и, вызвав в очередной раз Сергея, велел ему принести чай и конфеты. Старик любил шоколад.
У препарата действительно не было названия. Его собирались утвердить на ученом совете, назначенном в пятницу. Вариантов было несколько, самому Алексею очень нравилось «Salvarevitum», где «vita», в переводе с латинского, означало «жизнь», a «salvare» — спасение. Ожидалось, что именно это название утвердит госкомиссия, и между собой сотрудники называли чудо-лекарство именно так.
Было сделано около двухсот индивидуальных доз, каждая из которых содержалась в двухкубиковой ампуле. Контейнер с ампулами находился в специальном хранилище, под землей, где в небольшой по размерам камере поддерживалась температура минус 90 градусов по Цельсию. Код доступа в хранилище был известен только двоим сотрудникам НИИСИ — конечно же, самому Алексею и… Кваку.
Последние новости от Квака Глинкин выслушивал в состоянии, близком к аффектному. Чувствовал потребность взять автомат, как в прежние времена, и «чисто конкретно забить стрелочку», а на «стрелочке» этой изрешетить «учёнишку» Спивакова пулями.
К глубочайшему сожалению обоих мерзавцев, сделать что-либо подобное с Алексеем было практически невозможно. Слишком заметной и значимой фигурой он был. Случись что со Спиваковым, неминуемо всколыхнется весь научный мир, пойдет гулять кругами по воде общественное мнение, из Кремля полетит в прокуратуру украшенная царскими вензелями депеша: «Найти убийц, замочить террористов, сроку три дня». А уж те нашли бы, расстарались. Глинкин понимал, что факт насильственной гибели крупнейшего ученого не удалось бы «замолчать» никакими деньгами. Спиваков был тем же, кем в свое время являлся изобретатель водородной бомбищи Сахаров, то есть персоной особо важной. Журналисты преподнесли бы всё, как казнь народного ученого, стремившегося избавить мир от болезней, начались бы народные волнения с требованиями предать убийц смерти, и тогда всему конец. Да и в «Ассоциации» не поняли бы столь примитивного поступка, как банальное убийство неугодного ей человека, а вот этого Глинкин опасался не меньше, чем реакции властей. Нет, нет, положительно нельзя было «светиться», обнажая оружие слишком рано.
«Здесь нужно, чтоб всё было красиво, как недавно на Камчатке, — рассуждал про себя Глинкин, прогуливаясь среди вековых дубов любимой аллеи. — Затраты, конечно, но зато эффектно и естественно. Так что и комар носу не подточит. Ни один писака никогда не докопается до истины. Природный катаклизм: против такого не попрешь».
Но инсценировать «природный катаклизм» в Москве было бы затруднительно. Спиваков сутки напролет работал в институте. У Глинкина от бездействия и невозможности повлиять на ситуацию цепенел мозг. Он решил ни о чем в «Ассоциацию» не докладывать, иначе там стали бы требовать немедленных действий. Памятуя о том, как лихо он расправился с Саи, члены «Ассоциации» вправе были ожидать от Глинкина чего-то не менее масштабного, чем уничтожение Долины Гейзеров ради гибели одного-единственного человека.
Прогуливаясь в дубовой аллее, Михаил Петрович лелеял планы по уничтожению всего НИИСИ, причем один ужаснее другого, но стоило ему начать обдумывать детали, как тут же всплывало что-то невыполнимое, и Глинкин отметал свои замыслы один за другим. Теоретически Квак мог бы пронести на территорию института взрывчатку пластид, но практически это было делом невероятным, поскольку Квак никогда бы на такое не согласился, даже под угрозой любого возможного шантажа.
— Нет надежды на людишек, — вслух посетовал Михаил Петрович, машинально поглаживая ствол огромного дерева. Он давно уже стоял, не двигаясь, возле этого дуба, который особенно любил, порой подолгу с ним разговаривал. Дерево было невероятных размеров, высотой с одиннадцатиэтажный дом, крона его по площади могла бы поспорить с теннисным кортом, а ствол в диаметре превышал аналогичный размер фюзеляжа «Аэробуса-350». Глинкин, недолго думая, дал дереву прозвище «папа», имея в виду его неоспоримое превосходство над всеми прочими дубами, которым тот и впрямь был словно отец, и вполне можно было предположить, что от «папиных» желудей и пошли вверх все эти деревья, когда бы не факт, что была аллея устроена по желанию дореволюционного фабриканта, а маленькие дубки были когда-то посажены в землю руками людей.