— Эх, папа, одни мы с тобой ведаем, каково это — быть выше всех. Думаешь, что ты всемогущ, а с места тронуться не можешь. Корни мешают. Вот ты всю жизнь здесь стоишь, много чего повидал. Я помру, а ты будешь жить. Как считаешь, справедливо это? А вот я велю, и придут сюда эти… как их…? — о! дровосеки! Придут и срубят тебя, к чертовой матери, папа ты мой дорогой. А ведь я могу так сделать. Знаешь, почему? Потому, что никого я не люблю. А знаешь, почему не люблю? Потому, что ни к кому и ни к чему не желаю испытывать привязанность. Я — это я, а больше нет никого. Только так и надо жить, папа. Сам небось знаешь? — прищурился Глинкин и снисходительно похлопал ладонью по стволу: — Ладно, папа, живи, покуда я так хочу. Спасибо тебе за содержательную беседу. До свиданья. Ах ты, чёрт!
Глинкин мгновенно отдернул руку! Он по-настоящему испугался, так как вдруг ощутил кожей, что вековой дуб задрожал. И это были не колебания земли, в Подмосковье обычно неощутимые, это была дрожь живого существа, к которой, несмотря на то что стояло полное безветрие, прибавился шум листьев. Глинкин поднял голову и с неподдельным страхом увидел, что ветви дуба раскачиваются настолько сильно, словно дул ураганный ветер. Дуб осыпал Глинкина осенней, мертвой листвой, желудь угодил Глинкину прямо в глаз, и в довершение всего где-то на самом верху отломился огромный сук, полетел вниз, и, не оступись Михаил Петрович, что называется, на ровном месте, не шагни он невольно в сторону, то лежать бы ему возле дуба с проломленным черепом. Глинкин настолько испугался, что с воплем, на четвереньках, бросился от «папы» прочь!
Он буквально выполз на середину аллеи, попытался было встать, но словно незримая сила прижала его к земле и распластала, точно раздавленную лягушку. Рот Глинкина был забит землей вперемешку с опавшими листьями, глаза засыпаны так, что он почти ничего не видел. Он хотел было позвать на помощь, но из этого мало что вышло: мышиный писк, и тот был бы громче звука, который издал поверженный магнат. Его телохранители были далеко. Территория имения надежно охранялась, а к аллее, по собственному распоряжению Глинкина, никто не подходил ближе чем на километр. То было место его уединения, его личный уголок на планете, неприкосновенность которого имел право нарушать лишь садовник, да и то, конечно, в отсутствие барина. Поднялся сильнейший ветер, он дул в аллею, словно в трубу, Глинкин полз по-пластунски, ветер бил ему в лицо, сдувал его, магнат цеплялся за землю скрюченными пальцами, сдирая ногти. Он разорвал брюки, и колени его кровоточили. Его мысли совершенно перепутались, и вместо прежнего, всесильного и хладнокровного циника, Глинкин превратился в ничтожную мокрицу.
— Папа… Прости… Меня… — только и смог произнести Михаил Петрович, и тотчас, словно по мановению чьей-то руки или посоха (кто разберет?), стихия унялась, а всё еще лежащий на земле, обессиленный и задыхающийся Глинкин услышал над собой чей-то очень низкий, мало общего имеющий с человеческим, голос:
— Теперь понял, кто ты такой? Потрох ты сучий, тварь безмозглая, червь бесхребетный. С Богом себя равняешь? А пожрать земельки сырой не желаешь?
Глинкин протестующе замычал, замотал головой, вновь захотел встать, но на спине его словно лежала бетонная плита, дышать становилось всё тяжелей. Тогда он попытался перевернуться на спину и вновь безрезультатно.
— Помираю, — в предсмертном ужасе прохрипел Глинкин, — пощадите… меня…
— Не за что тебя щадить покамест, — произнес всё тот же голос, слегка, впрочем, смягчившись. — Ну, отдышись малость, подохнуть я тебе завсегда дозволю.
— Вы… кто такой? — понимая, что дуб говорить не может и там, над ним, сейчас стоит человек, спросил Глинкин, ощущая, что легкие расправились и дышать стало немного легче.
— Я — это я. А вот кто ты такой? Сможешь мне правильно ответить на этот вопрос?
«Чертовщина, так не бывает, — лихорадочно соображал Глинкин. — А может, это Квак? Помнится, он грозился отравить меня или что-то в этом роде… Может, у меня галлюцинации?»
— Думаешь, ты грезишь наяву? — усмехнулся голос. — Белены обожрался? Ну ладно, так и быть, не стану я тебя заставлять представить меня по голосу, а то подумаешь, с больной-то башки… Повернись, пес, мордой к хозяину!