Поставил на пол свой медицинский чемоданчик, раскрыл его. Внутри оказалась миниатюрная нагревательная камера, работающая от мощных элементов питания, не боящихся низких температур. Такие применяют в космической индустрии, и работают они даже при абсолютном нуле. Очень осторожно он взял контейнер с ампулами и поставил его внутрь своего чемоданчика, закрыл его и нажал на расположенную сбоку неприметную, в цвет чемоданчика, кнопку. Принялся считать вслух. Он весь обливался потом: «сорок шесть, сорок семь… сто тридцать семь… двести сорок». На счете «триста» в ампулах, нагретых до шестидесяти градусов, наступил необратимый процесс. Прототип эликсира жизни был загублен.
— Вот так, Лёшенька, — злорадно произнес в своем скафандре подлейший Квак. — Теперь я с радостью посмотрю, как ты будешь юлой крутиться перед ученым советом, докладывая об «успешных» испытаниях этого своего снадобья. С таким же успехом можно пытаться протащить в серийное производство дистиллированную воду, всё равно твой «эликсир жизни» теперь ничуть от нее не отличим.
Закончив, Квак проделал череду обратных действий, покинул крошечное помещение хранилища, снял скафандр. Вся его одежда насквозь промокла от пота, от него несло, как от козла, но его нисколько это не волновало. Он почти визжал от восторга, предвкушая свой доклад Глинкину об успешно проделанной работе.
— Я заслужил себе место в новом мире, — шептал Квак. — Я вытянул счастливый билет. Это непостижимо, а кто-то думает «сказки». Какие там сказки! — Он вновь поежился, вспоминая, как Глинкин шутки ради ползал по совершенно отвесной стене и потолку, а он, Квак, встал перед ним на колени и назвал «хозяином». Глинкину такое обращение пришлось по душе. Вместе они придумали, как погубить прототип, не повышая общую температуру в хранилище, что было бы слишком заметно. Настоящее зло всегда действует исподтишка, с отсрочкой исполнения своих чудовищных замыслов, чтобы в наиболее подходящий момент, когда никто не ждет, нанести самый эффективный, самый сокрушительный удар. Двести никчемных (как думал Квак) доз препарата остались бесполезно (опять же, как думал Квак) стоять на полке. Лёша переживал последствия нервного срыва, лежа дома на кушетке и с головной болью. Квак робко выслушивал похвалы Глинкина и ожидал, когда тот переведет на его, Квака, тайный банковский счет круглую сумму с шестью нулями, ибо риск — не только благородное дело, но дело еще и очень, очень прибыльное. А в комнатенке охраны вновь беззаботно храпел Гаврилов. Он закрыл входную дверь на дополнительный замок, открыть который можно было только изнутри. Что ж, воистину: наша милиция нас бережет…
На следующие сутки после дежурства, когда Гаврилов переходил дорогу в родном подмосковном Подольске, его насмерть сбил какой-то легковой автомобиль без номеров, шедший с огромной скоростью. От страшного удара у милиционера оторвало голову и правую ногу. Глинкин не любил оставлять живых свидетелей.
В понедельник утром Войтову стало худо, и его увезли в госпиталь прямо из рабочего кабинета, куда он пришел, по своему обыкновению, ни свет ни заря. Генерала поместили в отдельную палату и, несмотря на его возражения, приставили к палате охрану, поэтому, когда спустя два часа в корпус Центрального военно-клинического госпиталя имени Бурденко ворвался Лёша, его в грубой форме не хотели допускать к Войтову. Всё, впрочем, довольно быстро разрешилось, охранники извинились, мол, «работа такая», а Лёша уже сидел у постели своего благодетеля и как мог успокаивал генерала, который, по его собственным словам, был «всегда готов занять свое место в небесной канцелярии, где для таких, как он, всегда найдется теплое местечко, поскольку генералы с мозгами везде нужны».