Власов Александр Ефимович
Млодик Аркадий Маркович
Белый флюгер
ГОСТИ
Женщина почти бежала, прижав к груди свёрнутую в трубку свежую газету. Увидев деревянный домик с покосившимся крыльцом, она улыбнулась. Каблучки её туфель ещё чаще застучали по старым доскам пешеходной дорожки, проложенной по берегу Средней Невки.
Впереди, на мосту между Крестовским и Елагиным островами, развевались под балтийским ветром красные полотнища с остатками смытых дождём букв. Три недели назад на Елагином острове проводили митинг. Это было после разгрома изменников, которые повернули орудия форта Красная Горка в сторону Петрограда. Люди после митинга разошлись, а флаги и полотнища оставили — пусть напоминают друзьям о павших в бою за форт, пусть напоминают врагам о силе питерского пролетариата.
Не доходя до моста, женщина свернула к деревянному домику с покосившимся крыльцом. За окном тотчас показались две кудрявые головёнки. Мальчишки приплюснули носы к стеклу. Женщина приветливо махнула им рукой и взбежала по скрипучим ступенькам.
Сыновья встретили её в полутёмной прихожей.
— Ты ве-сё-лая!.. А ты ве-сё-лая! — приплясывая, пропел старший Гриша. Младший — Яша — схватил за руку и с надеждой посмотрел ей в глаза.
— Ты правда весёлая?
Последнее время и отец, и мама были какие-то необычные: редко улыбались, говорили между собой приглушённо и не всегда понятно. Что-то тревожило их, мучило. Гриша и Яша чувствовали это. Сегодня, увидев маму, они по походке, по выражению лица поняли: что-то изменилось к лучшему.
— Ну скажи, пожалуйста, — умолял Яша, — ты ведь правда весёлая?
Женщина ласково притянула к себе сыновей и по очереди поцеловала в вихрастые головы.
— Правда! Весёлая!.. Очень веселая!.. Только у меня к вам просьба: идите к себе и один часик посидите спокойно. Не мешайте нам с папой. Нам нужно поговорить.
Братья послушно скрылись за дверью своей комнаты, а женщина заспешила в другую, более просторную половину дома.
— Павел!
Муж встал с кресла. Был он в халате, в домашних туфлях. Левая полусогнутая рука висела на чёрной перевязи. И несмотря на халат, на подвешенную к груди руку, чувствовалась в нём кадровая офицерская выправка.
— Слушаю тебя, Анна.
Анна Петровна обняла его за плечи, заставила опуститься в кресло, придвинула круглый столик, развернула газету и ноготком подчеркнула сначала заголовок одной из статей, потом — несколько строк в её концовке.
— Читай!
В тот день газета «Правда» напечатала обращение Всероссийской Чрезвычайной Комиссии к тем, кто случайно оказался в рядах белогвардейских организаций. Как раз эту публикацию и показывала Анна Петровна мужу. В обращении предлагалось всем людям, втянутым по неосмотрительности или излишней доверчивости в белогвардейские организации, явиться в ВЧК с повинной. Им гарантировалась полная безнаказанность.
Павел Осипович прочитал обращение от начала до самого конца, прикрыл глаза и задумался. Тогда Анна Петровна вплотную придвинулась к нему, горячо зашептала:
— Прямо к нам обращаются!.. И я верю им! А ты?
Он не торопился с ответом. Хотя газета обрадовала и его, полного облегчения он не испытал. Павел Осипович, явившись в ЧК, не мог сообщить важных сведений. Он знал совсем немного.
Месяца полтора назад, незадолго до событий на Красной Горке, зашёл к ним переодетый в штатское офицер. Павел Осипович никогда не слышал его фамилию, но помнил, что до революции этот офицер служил в одном из отделов военно-морского ведомства.
Зато офицер очень хорошо знал по документам и Павла Осиповича Куратова, и его жену Анну Петровну, и даже их сыновей. Но в одном — в главном — ошибся офицер. Он считал Куратова врагом Советской власти и потому был с ним предельно откровенен. А сам Павел Осипович новую власть признавал, хотя и побаивался, зная, что к таким, как он, бывшим царским офицерам, относятся с недоверием.
Выслушав предложение офицера — переехать в форт Красная Горка и принять участие в восстании против рабочего Петрограда, — Павел Осипович глазами указал на свою забинтованную — тогда ещё в гипсе — руку, потрогал перебитую ключицу.
— Полагаю, инвалиды вам не нужны?
Офицер согласился, но, прощаясь, сказал, что борьба будет трудной и что Павел Осипович ещё успеет показать себя в боях с большевиками.
Это всё, что мог рассказать Павел Осипович чекистам. Получалось странно: сказать почти нечего, а вина большая. Приди он в ЧК сразу же после визита офицера, может быть, удалось бы предотвратить белогвардейский мятеж и не погибли бы те люди, о которых с такой болью говорили на митинге.
Павел Осипович был на митинге и там, в гуще возмущённой, разгневанной толпы, почувствовал всю тяжесть своей вины. С того же дня они с женой часто обсуждали один и тот же вопрос: идти ли в ЧК с запоздалым признанием или навсегда забыть об офицере и его предложении? Но забыть никак не удавалось. Чем больше говорили они об этом, тем отчётливее понимали, что мало признавать новую власть. Признаёшь — значит, открой перед ней душу и помогай всем, чем можешь.
Гриша и Яша в разговоры родителей, конечно, не вмешивались и не понимали, что их тревожит. Но одно часто повторяемое слово запомнилось им — ЧК. Короткое, пронзительное, привлекательно-жуткое, оно врезалось мальчишкам в память. Услышав его, они всякий раз чувствовали холодок страха и в то же время — любопытство.
Привыкшие по-военному точно, как приказ, выполнять просьбы родителей, братья тихо сидели в своей комнате. За дощатой переборкой слышались то нежный голос мамы, то суховатый и спокойный баритон отца. Отдельных слов разобрать было нельзя, но, когда мама или отец даже шёпотом произносили «Че-ка», эти два слога, как пули, пронизывали тонкую перегородку.
Яша поёжился и задумчиво посмотрел в окно на густую зелень Елагина острова.
— Что же это всё-таки такое?
Гриша понял, о чём спрашивает брат.
— Я уже объяснял тебе: это Чрезвычайная комиссия… Чрез-вы-чай-ная! Понятно?
— Н-не очень! — признался Яша.
— А очень и никто не понимает, — утешил его Гриша.
Братья снова замолчали и оба взглянули на часы. Мама велела посидеть спокойно один час, а прошло всего двадцать минут. Стрелки будто отяжелели и двигались медленно-медленно.
Вдруг тяжело заскрипели доски крыльца. Кто-то уверенно стукнул кулаком в дверь. Долетело раскатистое:
— Войти можно?
Оба брата бросились сначала к окну, узнали матросов с эсминца, на котором служил их отец, и первыми оказались у дверей, распахнули её.
— Куратовцам — боевой балтийский! — приветствовал их передний матрос и вытащил из кармана шоколадку. — Трофейная!.. Жуйте на здоровье!
— Рады стараться! — в один голос, как нижние чины перед офицером, прокричали братья. Они не видели шоколада года три, если не больше. Матрос преподнёс им бесценный подарок.
В прихожую вышел отец. Матросы дружно прищёлкнули каблуками и вскинули руки к бескозыркам.
— Так что присланы проведать! — доложил передний. — Узнать про здоровье, Павел Осипович!
— Спасибо, друзья! — Павел Осипович был явно растроган. — И простите, что не в форме… Признаться — не ждал… Проходите, пожалуйста!
Матросы сняли бескозырки и по одному вошли в большую комнату. Гриша и Яша последовали за ними, правильно решив, что часовой запрет с них снят. Посовещавшись с Яшей, Гриша отдал шоколадку маме.
— К чаю… вечером.
Матрос, который был за старшего, предостерегающе поднял палец:
— Это вам — лично! А всем — другое… Василий!
Матрос с вещмешком шагнул к столу, раздёрнул лямки и высыпал груду припасов: две пачки чая, сахар, консервные банки с разными кашами, сухари, большой кусок солонины — всё, что входило в то время в скудный матросский паёк.