В тот вечер опять не удалось найти хорошего места для ночевки: встали по возможности на равнине, пустой и бесплодной. Правда, с севера тревожили некие отдаленные холодные скалы, сбившиеся в кучу, как перепуганное стадо. Лагерь окружили кольцом часовых, но спокойнее пилигримам стало ненамного. Костерок из сухих и чахлых кустарников — единственного, что росло в этой Богом отверженной местности (прости, Господи, я понимаю, что она — Твоя Святая Земля, но… зачем же Ты не родился в прекрасной Шампани? Или в Бургундии, на худой конец?) — так вот, жалкий костерок на каменистой земле уже почти догорел. На смену времени дождей, которое пилигримы так проклинали в свое время — если б знать, что будет потом! — пришла палестинская зима — сухая и адски холодная. Мелко стуча зубами, Ален подполз ближе к мерцающим углям, кутаясь в одеяло. Он собирался было уже подняться и пойти в палатку к Арно, притулиться с краешку, как в прошлый раз — но неожиданно провалился в сон. Прямо здесь, рядом с повозкой, где хрипло дышал во сне больной мессир Анри, Ален уснул, ткнувшись головой в коленки; хорошо хоть, прикорнул он на лежащем на земле седле, а не на холодном песке. Случалось ему пару раз заснуть и так, головой на камне: просыпался он где-то через час от холода и ломоты в костях.
Ален уснул, не успев даже как следует помолиться на ночь, только одна мысль зацепилась уголком за сознание — Господи, вот бы завтра дойти до воды… Вода, вода — эхом отозвалось все тело, и слово это начало в голове спящего мальчика некую самостоятельную, странную жизнь: на грани сна и яви явилась ему вода, разная, всякая, какую он только видел в своей жизни. Колодцы; лесные озера; дождь, треклятый ливень Времени Дождей — и сладостный грибной дождичек возле дома… Вода в кадке, где он моет голову; вода в лохани, где он купается; вода в чашке, в ведре, в горсти… Во сне Ален лихорадочно водил языкам по и без того обметавшимся, и без того воспаленным губам. И самой последней явилась самая далекая из всех вод, самая почему-то вожделенная: речка в Витри, полная тины и головастиков, мелкая речушка его детства, где они с братом купались вместе давним летом, вопя и обдавая друг друга брызгами. Капли летят, сверкая, ударяются в грудь… Река. Вот он бежит по пыльной улочке, на ходу стягивая через голову рубаху, потому что знает — сейчас, за этим поворотом, утоптанная дорожка, пологий склон — и…
река…
…Река. Но почему-то она была куда шире, чем та речушка его детства. Он завернул за угол, промчался по короткому склону, чтобы с разбега плюхнуться в воду, и — замер у самой кромки. Речушка под Витри выросла в широкую, очень быструю и полноводную, и темные ее воды, несясь мимо, так и обдавали холодом. Ален непонимающе моргнул, отступая на шаг, и поднял глаза.
На другом берегу реки стоял Город.
Это был, наверное, самый красивый и самый странный город на свете. Башни его — центральная и две боковых — вздымались над густым подлеском, и главная из них была темной, четырехугольной, увенчанной короной зубцов. Над ней плескался в высоком ветре некий стяг — но Ален не мог разглядеть герба, видно было только, что стяг — светлый. Две боковые башни, башни-стражи, цвели ослепительной белизной, так что даже слегка светились в сумраке, и так же светилась белоснежная кромка выступающих стен. Да, и был вечер, а может, даже светлая ночь, — хотя когда мальчик бежал по узенькой улочке северофранцузского городка, пылал яркий день. Жаркий летний день.
Ален стоял, оцепенев, и глядел на город, прекраснее которого он никогда не видал. Нет, не то слово — от этих башен над кромкою снежных стен исходило ощущение священного, столь сильное, как редко бывает и в церкви. Ален хотел одновременно засмеяться от радости, зажмуриться от страха и пасть на колени прямо в ледяную воду от еще какого-то, доселе неведомого, торжественного чувства. Позже, пытаясь рассказать людям, что же он видел, он сравнивал город над спящим лесом с пением хорала.
Наконец — непонятно, сколько времени прошло в этом блаженном оцепенении — он решился сделать хоть что-то, а именно — двинулся и один за другим стянул с ног башмаки. Одежда на мальчике оказалась походная, порядком грязная, поверх всего красовался мятый сюрко с алым матерчатым крестом на груди. Ален снял сюрко, и нижнюю рубашку, вышагнул из штанов. Постоял, маленький и худой, на темном берегу, не отрывая взгляда от башен. Он хотел туда, хотел больше всего на свете. Дрожа от холода и восторженного возбуждения, ступил в воду.